~ 15 ~

Её предназначение. Её судьба. Они тянули Инквизитора за ниточки, вшитые в её тело и разум ещё в глубоком детстве, и сражаться было на удивление легко, как танцевать.
Только трижды она споткнулась.
Она споткнулась, когда небо разверзлось, показав свои зелёные, гнойные внутренности; и то была не Тень, нет, Тень не такая, Тень спокойная, бескрайняя и прекрасная, как изумрудные моря, а то, что было за Брешью, — больное, искалеченное, подорванное…
Она едва устояла на ногах, когда её тащили на высоту руины храма; и замерли между раненым небом и горячей землёй жалким подобием — скелетом, обгорелым трупом одного из тех парящих замков, о которых она мечтала.
И ноги её ослабели, когда Киран падал с неба под когтями красного дракона. Но Коул сказал, что он жив и что ему больно.
И тем больнее стало тому, другому.

…А потом всё прошло. Брешь затянулась, ниточки кончились, висящие в воздухе руины рухнули вниз. Это было… как пробуждение. Как избавление, после которого не знаешь, куда теперь ступить, в какую сторону сделать шаг. Она пошла за Соласом — это было обезволенное, с детства привычное движение, почти инстинкт.
Солас опустился на колени:
— Сфера…
— Прости, — голос Лавеллан дрогнул; когда сфера оказалась у неё в руках, она думала только о том, как победить, и совсем не думала о Соласе, а ведь он же ей говорил… — Ты хотел её сохранить. Ты рассказывал, какое мощное средоточие силы она в себе держит, а теперь…
Он поднялся и обернулся к ней. Лицо его было спокойно, как тишина вокруг; не было слышно ни далекого грома, всё несмолкаемого эха залеченной небесной боли, ни звуков боя. Будто кто-то накрыл их вдвоём непроницаемым куполом, чтобы они могли слышать только друг друга.
— Это не твоя вина, — сказал в этой тишине Солас.
И в словах его она не нашла успокоения:
— Я не знала, как по-другому! Я же должна была закрыть Брешь. Я должна была уничтожить Корифея. Такая у меня цель. Я ведь и нужна всем… для этого…
Он качнул головой — едва-едва, почти незаметно.
Качались под обречённой лаской беззвучного ветра верхушки елей — тёмные силуэты на дымчатом поднебье, словно тени самих себя. Жалко, жалобно посверкивали обломки красного лириума, всё ещё цепляющиеся за обваленные стены. Цеплялись друг за друга и перемешивались пыль и пепел, поднимались вверх рваными, бессмысленными ошмётками.
— Мне жаль, — повторяла Лавеллан. — Мне жаль, что сила сферы утеряна.
— Утеряна, — делая шаг вперёд, сказал Солас так тихо, что шелест смятого пепла заглушил его голос. — Но не до конца.
Он остановился перед ней. Как в колыбель, уложил её левую — с вечным следом сферы — ладонь в свои руки. И поднёс к губам.
— Неважно, что грядёт, я хочу, чтобы ты знала…

***

 
Они возвращались под громыхание восхищённых возгласов и хлопков. Они были героями: Сэра, которая к такому не привыкла. Блэкволл, который был уверен, что всего этого не достоин. Коул, которого встречающие даже не видели. И она, не слышащая их аплодисментов. В ушах у неё — неразборчивый гул, под опущенным взглядом — выложенная камнем дорожка с зелёными травяными прожилками, потом серые ступени.
Её люди спасены, её люди приветствуют её. Нужно собраться. Нужно поднять глаза.
И она подняла.
Солдаты на лестнице прикладывали сжатые ладони к сердцам. Советники, радостные и сдержанные, глубоко поклонились. И, несмотря на все её старания, всё это виделось ей как-то смазанно.
А потом Каллен шагнул к ней навстречу и взял её в объятия.
— Ты справилась, всё закончилось, ты жива, мы живы, и все они живы тоже. Всё хорошо.
И всё стало хорошо. И мир вернулся. Теперь она вновь могла разглядеть каждую длинную шерстинку его неизменно мягкой накидки, к которой она сейчас прижималась виском, и каждый листочек плюща, карабкающегося на стены замка у него за спиной, и улыбки Быка и Жозефины.
Каллен подвел её к краю каменного пятачка, на котором она когда-то стояла под венцом из чёрно-белых лотосов. Как и тогда, она увидела множество поднятых лиц. И теперь среди них было и лицо Кирана. Он вышел из лазарета и, скрестив руки над перетянутым перевязками животом, смотрел на неё гордо и преданно, и тонкая ветреная ухмылка без слов говорила ей: «Молодец, Лавеллан».
— На минутку, босс, — подозвал Инквизитора к себе тайный канцлер, когда толпа наконец насытилась видом своей живой и здоровой предводительницы. — Такое дело… Солас всегда был осторожен, как невварский тушканчик. Мои ребята и следа не нашли.
Он пропустил её в тронный зал и зашёл следом. Слуги ворочали столы — там и тут стояли разрозненные, оставленные без своих крыш-столешниц кучки стульев с табуретками и будто бы готовились к заговору. Кто-то на стремянке схлопывал с занавесок пыль.
Железный Бык остановился подальше и обернулся к своей спутнице тяжело, как к палачу:
— Босс, ты же знаешь, мне только прикажи… Но если он сам не хочет быть найденным — глупо продолжать поиски.
— И не надо, — легко, без обиды, лишь с абсолютным согласием дёрнула плечами Инквизитор.
И Бык, по-шпионски привыкший угадывать реакции собеседника наперёд, медленно опустился на маленькую, так кстати ему подвернувшуюся табуреточку.

***

«Принцесса с кровавыми руками, играющая солдатиками, празднует победу». Так сегодня говорили злые языки.
Но она действительно праздновала, хоть и первая же со своего праздника сбежала. И генерала с собой забрала.

Уступ балкона формой был похож на четверть паутины. И как в паутине, здесь всегда можно было увязнуть во времени и потерять ему счёт. Инквизитор считала дыханием сумерки. Они всё ещё укладывались в шестьдесят вдохов, как и прежде, хоть с недавних пор и поменяли свои цветовые свойства. Небо теперь разом становилось льдисто-синим, и, как сквозь трещины, из глубины его пробивалось голубое сияние. Словно там, где-то высоко-высоко, обыгрывая и луну, и солнце, горел огромный завесный факел.
— Коул говорит, что это навсегда, — сказала Лавеллан, глядя вверх. — Небо немного жаль, но я люблю вас, небесные шрамы.
— Ты всем шрамам признаешься в любви? — спросил Каллен у неё за спиной.
Она обернулась:
— Не всем, — и посмотрела на его губы. — Но твои я тоже люблю. Они часть тебя. А те, что теперь в небе, — часть всех нас. И одновременно часть мира. Получается, нас в мире стало как будто бы больше… Понимаешь?
Каллен подошёл и встал рядом. Он чувствовал: ей было очень важно, чтобы он сейчас её понимал.
Всё в шрамах небо сияло, и горный снег, отражая это сияние, превращался в искристые волны.
— Каллен… Можно с тобой поговорить?
— Это ещё что за вопрос?
— Нет, я просто… — она не вздохнула, а даже как-то рассерженно и досадливо прорычала на выдохе; уложила ладони на каменные поручни и в следующий же миг от поручней оттолкнулась, обернулась к нему вся и посмотрела прямо и отчаянно. — Все эти годы. Сколько я себя помню, меня готовили к тому, что свершилось. Я думала, что рождена и воспитана, чтобы победить древнее зло. Спасти мир… Нормальная же жизненная цель, да?
Вопрос прозвучал колюче, с издёвкой, но и с надеждой — так говорят в шутку «я тебя люблю», когда действительно любят. И хорошо, что пока она вовсе не требовала от Каллена ответов. Настоящие вопросы были ещё впереди.
— Вот, — дёрнула ладонями и легонько хлопнула себя по ногам Инквизитор. — Спасла. То есть какой во мне теперь смысл? У меня никогда не будет детей, я никого не смогу сделать счастливым, я имею в виду… За что сражаться?
И вот теперь нужно было что-то сказать. И Каллен сказал:
— Ты нас всех сделала счастливыми.
Плечи её опустились, и взгляд скатился куда-то в сторону:
— Нет, ты не понимаешь…
— Да, мне легче говорить. Ведь ты…
Он возвысил голос, но долго его не удержал — скатился на полухрип:
— Ты для нас всех была и остаешься той причиной, по которой мы сражаемся. И дело не в «силе», а в том, кто ты есть. Знаю, ты не сильно-то в это веришь, — тут Каллен заговорил быстрее и сбивчивее, заметив, что плечи Лавеллан опустились ещё ниже, а вся она начала отворачиваться, уходя от его слов, — и сейчас ты хочешь услышать совсем не это, но…
— Ты и он! — она резко подняла к нему лицо, острые плечи её вскинулись и теперь ходили ходуном от частого, взволнованного дыхания. — Только ты и он — вы оба всегда смотрели на меня так, будто я — большее. И его истории… в них ведь не было ничего, что помогло бы мне победить Корифея, но Солас… Он как будто с самого начала направлял меня к чему-то большему, понимаешь? И теперь он сказал…
Лавеллан неожиданно замолчала и уронила взгляд. Всё её тело, ещё миг назад напряжённое, натянутое, как струна, вдруг обмякло мокрым тестом.
— Что он тебе сказал? — и это был главный мучающий его вопрос, который Каллен не решался задать до сих пор, хоть и понимал: Солас не смог бы уйти бесследно. Только не от неё.
— Он сказал, что вернётся. Что мир будет меняться… понемногу, и пока он должен уйти, чтобы подготовиться к этому. И ещё… — она на миг втянула и несильно укусила нижнюю губу. — Солас сказал, что будет признателен, если ты пообещаешь защищать меня, а не вмешиваться.
Каллен промолчал. И молчание это тяжело ему далось.
Как тяжело давалась горам их ночная белизна. Они так хотели сбросить с себя чужой, падающий с неба свет; все исходили волнами снежно отраженной лазури, но вынуждены были стоять недвижимо и терпеть — гордые, навечно скованные.
Лавеллан вновь опустила на широкий поручень растопыренные ладони, словно собралась на нем играть:
— Почему он так сказал?
И Каллен подумал, что она, конечно, имеет в виду именно последнюю часть. Но…
— Почему он сказал, что мир будет понемногу меняться, если — я знаю, совершенно уверена — мир никогда не меняется сам по себе?

***

 
Они поговорили ещё немного. О важном.
О важном для Инквизиции, но отчего-то таком далёком сейчас для них самих. О местах, где ещё зияют разрывы, о строительстве новых домов там, где армией шёл Корифей, о благодарственных письмах, которые так складно умеет составлять Жозефина…
Каллен сообщил, что намерен в ближайшее время отправиться с отрядом «ворошить глушь», чтобы разогнать последние притаившиеся кучки Корифеевых служек. Поклонился, пожелал Инквизитору доброй ночи…
Она окликнула его у самой двери:
— Каллен. А если рыцари уходят на войну, то куда уходят звери?
— На охоту? — бросил тот; меньше всего он сейчас задумывался, куда и когда ходят звери.
— Охота… — медленно проговорила Лавеллан, пытаясь разобраться, какой вкус после себя оставляет на языке это слово. — Охота — это ведь тоже война.

***

— Я знала, что ты придёшь.
Он шёл, и даже чуткие к прикосновениям маленькие ритуальные плитки, по которым он ступал, — некогда золотистые, а теперь потускневшие до древесного цвета — не слышали и не ощущали его шагов.
— Я думала, что это произойдёт раньше.
Он шёл, и деревья с прямыми чешуйчатыми стволами — а может быть, это были всего лишь статуи, похожие на деревья — тянули вверх округлённые ветви, как корона тянет вверх острые свои лучи.
— И всё же тебе не стоило отдавать свою сферу Корифею, Ужасный Волк. Зверь, прильнувший к ногам ребёнка.
Он шёл медленно, как в темноте, и не замечал, что окружают его цветы. Как вспышки: жёлтые, рыжие, белые. Живые, жизнерадостные, пробивающиеся сквозь решётку плиток и клетку веков, цветы, на которые только смотреть и думать — вот оно, торжество мира, вот она, насмешка над каждым и всем.
Солас не видел цветов. Он шёл и видел текучее зеркало между статуями Волка и Дракона. И на фоне его — Флемет.
— Ты думал, что взращиваешь её для мира, но на самом деле растил для себя. Сколь своевольны бывают ростки… Я и сама однажды растила дочь для себя, а оказалось, что вырастила для мира.
Он остановился перед ней. Он знал, что не отступится и не сбежит. Потому что теперь он нужен не только своему народу. Он нужен ей. Зверь, прильнувший к ногам ребёнка…
— В конце концов, сколько бы лет ни прошло и какой бы мир они от нас ни желали, наши собственные желания остаются неизменно эгоистичными.
Он слышал её и признавал её правоту. Но тем острее была тоска. И тем больнее было выдерживать её понимающие, её поддерживающие прикосновения.
— Слишком уж мы боимся умереть в одиночестве, не так ли, старый друг?
— Ты не умрёшь в одиночестве, — сказал Солас.
Медленно поднял лицо.
И встретился с ней глазами.