День уже склонялся к вечеру, но измученным долгим переходом путникам казалось, что солнце начало калить землю еще беспощадней. Горячее марево колыхалось над старым имперским трактом, по которому ехал отряд в шестнадцать всадников и крытая повозка, влекомая парой бурых волов. Жара оглушала, выматывая и лишая сил, вытягивала влагу из распарившихся под кожаными доспехами тел, и всадники то и дело прикладывались к меху с водой, передавая его из рук в руки и вяло переругиваясь о том, кто сколько отпил. Лишь один из них, неестественно прямо и неподвижно сидящий в седле, что выдавало новичка, молча ехал впереди отряда, футах в двадцати, и пил из своих запасов. Лучше всего, пожалуй, приходилось пленнику — лежи себе в повозке, пусть и в душной тени, да всё не на солнце. Ни зад о седло плющить не надо, ни едкий пот постоянно со лба утирать, ни щурить слезящиеся от яркого солнца глаза, бдительно оглядываясь по сторонам в ожидании нападения. Накормят, напоят — и знай спи себе и ничего не делай. А что скован по рукам и ногам — так ведь пленник же, не гость.

Ехавший впереди всадник вдруг натянул поводья, осаживая соловую кобылку. Та послушно остановилась, позволив наезднику неуклюже сползти по своему боку, спешиваясь. Его спутники насторожились было — он увидел какую-то угрозу? — но тот лишь дождался, пока ближайший всадник поравняется с ним, вручил ему поводья своей лошади и неуверенной походкой направился к повозке. Охранявшие её наемники отъехали в сторону, пропуская высокую, узкоплечую фигуру в белом плаще. Он взобрался на облучок рядом с возницей и, пригибаясь, шагнул внутрь повозки, плотно задернув за собой полог. Постоял, давая глазам время привыкнуть к полумраку и приноравливаясь к движению: повозку ощутимо потряхивало — дорога изобиловала ухабами, её не ремонтировали, должно быть, со времён владычества Империи. Придерживаясь рукой за стенку, он направился к дальнему борту повозки, где на мягкой войлочной подстилке лежал пленник.

Он неподвижно лежал на спине — смуглокожий эльф, ещё не старый, но уже с седыми волосами, одетый лишь в набедренную повязку, ошейник и тяжёлые металлические браслеты оков на руках и ногах. От оков, изнутри подбитых мехом, тянулись цепи, оканчивающиеся кольцами, вделанными в борта повозки. Пленник не мог ни сесть, ни скрестить рук — единственно доступной ему позой было лежать на спине, изредка поворачиваясь набок. Те, кто пленил его и поместил сюда, прекрасно знали, что подобная предосторожность не будет излишней: тело эльфа и было его оружием — смертоносным, неотразимым. Неотразимым не в смысле красоты, хотя он и внешне был очень хорош собой. Про таких говорят «женская погибель»: белоснежные пряди волос обрамляли продолговатое лицо с чёткой линией высоких скул и выразительными зелёными глазами под чёрным росчерком густых бровей. Широкий лоб переходил в короткий прямой нос без малейшей западинки на месте переносицы — характерная черта внешности всех эльфов наряду с длинными заострёнными ушами. Удлинённый подбородок под твёрдой линией упрямо сомкнутых губ, гордая посадка головы, поджарое, соразмерное тело с рельефными мускулами — во всей его внешности отчётливо проступало то, что называют «порода» и что достигается веками природного отбора. Тот, кто сделал из него великолепного бойца — а этот эльф был одним из лучших бойцов Тедаса, — взял за основу достойно сформированный материал.
 
Но хороших бойцов много, а эльф был единственным в своём роде. Не только благодаря отлично тренированному телу, но и магии. Магии очень необычного характера — под кожу эльфа был вживлён лириум, и выпуклые дорожки лириумных клейм белели сейчас в полумраке повозки. Их извилистые линии охватывали всё тело эльфа — едва ли нашёлся бы кусочек чистой кожи размером с ладонь, где не проходил бы их узор. Постоянная ноющая боль, возникающая от соприкосновения татуированной кожи с тканью и металлом, была пленнику привычна и почти не осознаваема, как дыхание. Эта боль была платой за то, что вживлённый под кожу лириум делает его во много раз сильнее, быстрее и выносливей остальных. И это не считая того, что он может убивать буквально голыми руками — просто сунув пылающую серебристо-синим светом кисть руки в грудь врага и сжав его сердце… Он дорого платит за это — непреходящей болью и памятью многих лет жизни. Венхидисс! — да он даже не знает, сколько ему лет! И о том, что у него есть сестра, случайно узнал лишь несколько месяцев назад. А до того ни проблеска памяти, ни мысли о былом. Тем ценнее он казался в глазах хозяина — идеальное оружие, ручная смерть, преданная лишь ему. Кто отказался бы от такого? Именно желание высокопоставленного имперского мага вернуть утраченную собственность и привело эльфа в эту повозку. Беглого раба везли хозяину.

Пленник без интереса наблюдал за приближающейся к нему фигурой в белом плаще. Капюшон странно оттопыривался по обе стороны головы нежданного посетителя. Приблизившись к эльфу, тот отстегнул железную фибулу, снял плащ… и оказался ею. Эльфийкой. Неожиданно высокой для своего пола и племени — почти шести футов ростом — и сухопарой до костлявости: в вырезе светлой туники виднелись выпирающие ключицы, угловатые плечи переходили в острые локти, которые сужались в тонкие запястья с выпуклой косточкой. Маленькая грудь едва приподнимала тунику, а талию можно было обхватить двумя ладонями. Лицом она тоже не вышла, имея в нём несомненное сходство с лошадью: невысокий лоб с постоянно спадающими на него прядями волос был широк, нос со вздёрнутым кончиком и по-эльфийски высокой переносицей — длинен, щёки — впалыми, маленький рот — тонкогубым, подбородок — слишком широким и тяжёлым для женщины. И даже круглые зелёные глаза под белёсыми бровями походили на лошадиные — большие, чуть выпуклые, они смотрели на мир кротко и без любопытства. Не кровная кобыла — рабочая лошадка для тяжёлой, изнурительной работы. Она и была ею — рабыней для чёрного труда.

— Как ты? — негромко спросила эльфийка, вставая на колени рядом с пленником. — Может, пить хочешь? — она положила руку на флягу у пояса.
— Нет, — эльф тяжело вздохнул, устало поднимая на неё взгляд запавших глаз, откашлялся и попросил: — Лучше скажи мне, Орана, где мы сейчас находимся.
— Проводник сказал, что это Молчаливая степь, — эльфийка медленно заправила выпавший из причёски белокурый локон за оттопыренное длинное ухо, нервно одёрнула задравшийся подол туники и негромко добавила: — До Минратоуса осталось всего девять дней пути. Наёмники послали меня узнать, не нужно ли тебе чего. Пить, есть, выйти по нужде?
— Ничего не нужно, — прошептал эльф, невольно облизнув потрескавшиеся губы шершавым, неповоротливым языком и с трудом сглотнув горькую вязкую слюну.

…Он врал, и они оба знали это. И знали, что вскоре повозка будет остановлена, и в неё войдут уже наёмники: один будет с руганью прижимать голову вырывающегося пленника к полу, а другой — насильно поить эльфа, сев ему на живот, чтобы он не брыкался, расплёскивая драгоценную воду. От них обоих будет разить прокисшим пивом и едким запахом пота — своего и лошадиного, — и у пленника желудок будет подскакивать к горлу от этой вони. Может, и не удержится, окатив их влитой в себя водой вперемешку с горькой желчью… Но они его и пальцем не тронут: слишком уж он ценен, им дорого потом придётся заплатить за удовольствие врезать кулаком ему под дых. А на вечернем привале в него так же насильно вольют похлёбку или жидкую кашу… Но лучше бы его просто усыпили, как делали это первые дни в трюме пиратского корабля. На сон он был согласен, но никогда не попросит своих похитителей об этом. Лишь во сне он мог не помнить и не думать, лишь во сне он был свободен и душой, и телом — пока он спал, магически одурманенный, с него снимали оковы и растирали конечности, разгоняя по телу кровь: ведь без рук и ног он не будет нужен хозяину. Заснуть бы и не просыпаться…

— Фенрис, не надо, не упрямься, — эльфийка покачала головой, сочувственно положив узкую ладонь на его плечо там, где не было белых линий клейм, — кому от этого лучше будет? Даже если монна Хоук…
— Молчи! — зашипел эльф, сдвигая в линию чёрные брови. Дёрнул плечом, сбрасывая руку девушки. — Никогда больше не произноси при мне имя этой твари!
— Прости, я забыла, — девушка потупилась, кусая губы. — Просто ты за много лет отвык уже от того, что рабов продают и покупают, а я за несколько месяцев так и не успела привыкнуть к тому, что свободна, что в Киркволле нет рабства. Конечно, мне было лучше служить у неё, чем быть рабыней в Империи, но рабам не приходится выбирать себе хозяина… и нам напомнили об этом.
— Я не раб! — выкрикнув это, пленник зашёлся в сухом судорожном кашле — до слёз, до рвотных спазмов, а после, звякая цепями, обессиленно отвернулся к стенке повозки.

…Ещё раз попросить её убить его? Бесполезно — слишком боится того, что сделают с нею наёмники за это. А убить ещё и себя после его смерти тем более не сможет: рабыня до мозга костей — безвольная, покорная слову господина. Не знает, каково это — быть свободной, отвечать за себя самой… О побеге уже и не думалось: ключи от оков есть лишь у предводителя отряда, а даже если бы он чудом вдруг оказался раскован, то далеко ли он уйдёт — обессиленный, без оружия, воды и пищи, по незнакомой местности?.. Догонят. А в одиночку ему не одолеть пятнадцать опытных воинов, каждый из которых наизнанку вывернется, чтобы взять его живым. Мучительно больно будет возвращаться в плен даже после глотка свободы. Вот если бы рядом с ним вдруг оказались…

Вспышка света резанула глаза — это Орана отдёрнула полог, выбираясь наружу. Повернувшись, он прищурился, провожая её взглядом. На миг в проёме показалась спина возницы и обжигающая взгляд головокружительная синева летнего неба над его головой, потом полог вернулся на место, вновь отделяя эльфа от солнца и неба, каждодневно доступного для любования всем свободным существам. Пленник закрыл ослеплённые всполохом синевы глаза. …Лучше бы она убила его вместо того, чтобы произносить эти четыре буквы: Х, О, У, К — теперь они неотрывно стоят перед его мысленным взором. По отдельности каждая из них не значит для него ничего, но вместе они составляют то слово, что заставляет его стискивать зубы, заходясь в лютой ненависти; бешено жалеть о невозможности ощутить, как трепещущее в страхе сердце лживой киркволльской магессы, носящей это имя, расползается в кашу в его кулаке; желая увидеть, как она захлёбывается идущей горлом кровью, как оседает на пол, сползая с его руки под весом собственного умирающего тела, как гаснут и навсегда закрываются её невозможно яркие синие глаза. Глаза цвета раскалённого летнего неба над Молчаливой степью… Или это небо Молчаливой степи имеет цвет её глаз? Он не знает. Помнит лишь, что небо Киркволла было не таким ярким, не таким головокружительно синим. Но то было небо его свободы.

Пять лет он провёл там, и после трёхлетних блужданий по Тедасу эти пять лет осёдлой жизни в Киркволле — чтоб он провалился в Тень, этот проклятый город, построенный на крови сотен тысяч рабов! — были самыми счастливыми в жизни беглого тевинтерского раба. У него была свобода. У него был свой дом. У него были… друзья? Да, наверное, можно было назвать их так: они не требовали денег за услуги и были готовы прийти на помощь и выслушать: рыжий гном-наземник, баечник и балагур, серьёзная и хваткая капитан стражи со смешными веснушками на щеках и чуть вздёрнутом носу… и она. Магесса-отступница. Красивая. Умная. Умеющая слушать, как никто другой, и, казалось, понимающая его, как никто другой. Одно время эльф даже думал, что он… а, неважно. Она — магесса. Хитрая, бессердечная, изворотливая тварь. Магам верить нельзя. Он забыл это. Она напомнила. Фенрис почувствовал, как отяжелели веки и стали путаться мысли, как начало уплывать сознание: маг наёмников читал над ним сонное заклинание. «А она, как маг, была сильнее и сделала это незаметно», — пронеслось у него в голове перед тем, как он окончательно заснул.



Орана.

«…Девять дней! — ликовала Орана, садясь в седло. — Ещё девять дней, и можно будет наконец-то сбросить с себя эту надоевшую до остервенения маску служанки и бывшей рабыни, сбросить вместе с пропитавшейся пылью и потом уродливой одеждой», — эльфийка раздражённо поправила то и дело сползающий на глаза капюшон. Ванна, полная горячей воды и душистой пены, ждала её в Минратоусе, манила своей близостью. Пенная ванна, красивая новая одежда — интересно, какие платья сейчас носят в столице Империи? — и молодые, красивые рабы-эльфы. Может, она попробует и этого, что лежит сейчас связанным в повозке, — конечно же, лишь после того, как Учитель сотрёт его память. Но самое главное — Учитель будет ею доволен и приблизит к себе, сделав старшей ученицей. Он обещал ей это, ведь она преуспела там, где оплошала магистресса Адриана. «А вот не надо было быть такой самоуверенной, — удовлетворённо подумала эльфийка, понукая лошадь. — Налетел фаербол на голема…»

…Адриана была красива, Адриана была талантлива, Адриана была магистрессой и носила шёлковую синюю мантию, придающую выразительную глубину её большим голубым глазам, что при чёрных волосах и сливочно-белой коже делало её просто неотразимой. И где теперь красивая, талантливая магистресса Адриана? Помогли ей спастись её красота и магический талант, или, может, её магистерское звание сохранило ей жизнь, когда «лириумный призрак» сунул руку ей в грудь и раздавил её сердце? Труп красавицы Адрианы уже давно едят черви. Может, когда и восстанет он призраком, если какой-нибудь глупый демон позарится на него.

Орана не была красавицей, её магический талант был слаб, и до звания магистрессы ей, возможно, и вовсе никогда б не дорасти… если бы не умение вовремя распознать свою выгоду, пользуясь даже мизерным шансом для её воплощения. Вот и тогда, четыре месяца назад, она почти сразу же поняла, что это чуть ли не единственная возможность обратить на себя внимание Учителя. И что случай такой выпадает лишь раз в жизни.
 
Ей было несложно убедить эльфа и магессу в том, что она — сбежавшая из-под жертвенного ножа рабыня. Худая, большеглазая, одетая в простое платье, имеющая смиренный вид — кем ещё она могла быть в логове работорговцев? Конечно, они ей поверили. Гораздо труднее оказалось убедить себя стоять спокойно и не попытаться сбежать, используя магию крови. А крови вокруг было, как воды в море Нокен: она стекала по стенам, растекалась лужами по полу, даже на платье Ораны попали красные брызги, когда полыхающий лириумными клеймами эльф махал во все стороны своим огромным двуручником, от избытка силы держа его одной рукой. Взмах — и наемник падает отдельно от своей головы, ещё один взмах — и другой валится на пол, зажимая левой рукой обрубок правого плеча. Эльф крутанулся волчком — длинное лезвие со свистом рассекло воздух, и ещё трое наемников осели на пол, роняя мечи… Вот и нет половины отряда, что выделила Оране Адриана для обхода помещений. Сама магистресса сейчас убивала в пыточной рабов, повышая магическую силу. «Не поможет», — осознала Орана, глядя, как сопровождающая эльфа черноволосая магесса выпустила огненный шар, и ещё трое из оставшихся воинов превратились в живые факелы.

…Визг и вой сгорающих заживо людей, лязг стали о сталь, шипение и треск молний магической грозы, бушующей в центре зала… Глаза слепят вспышки ярко-белых росчерков молний, а меж ними скользит серебристо-синий «лириумный призрак» и своим жутким мечом разит наёмников, беспомощно дёргающихся под пронизывающими их тела разрядами… Бой, а точнее, избиение длилось меньше минуты. Боязливо вжимаясь в стену, Орана тихо обмирала, глядя во все глаза, как пылающий пронзительной лириумной синевой эльф одним чудовищным ударом разрубил надвое — не поперёк, вдоль! — последнего наёмника; как убрал обтёртый от крови меч за спину и пошёл к ней, чуть сутулясь под весом своего огромного двуручника. Серебристые дорожки лириумных клейм на его теле тихо мерцали, угасая. Следом подошла и магесса, вперилась в Орану своими синими-пресиними глазами. …Таких ярко-синих глаз, окружённых белоснежной склерой, Оране ещё не доводилось видеть. Если долго смотреть в них, то возникает ощущение, что они наплывают на тебя, заливая синевой весь окружающий мир — словно в небо окунаешься. Ни любопытства, ни враждебности — лишь холодное, воистину небесное бесстрастие было в глазах магессы. Но вот она моргнула, и Орана очнулась от наваждения: глаза как глаза — лишь чуть ярче, чем у многих, но почему-то бьёт озноб от их пристального взгляда.
 
Они приняли её за беглую рабыню. Что ж, Орана не стала их разубеждать и сыграла роль «несчастной рабыни, чудом спасшейся от жертвоприношения». Ей поверили. Продолжая притворяться, она пала в ноги своим спасителям, слёзно благодаря добрую монну за её щедрость: та предложила ей пять золотых и место служанки в своём доме. Выхватив деньги из протянутой руки магессы, Орана со всех ног припустила к выходу на поверхность, каждую секунду ожидая заклинания в спину: в Минратоусе маги-ученики частенько так развлекались — пускали раба бежать по лесу или пещере, а сами охотились на него, играясь с «дичью», оттачивая заклинания… Обошлось. Видимо, здешние маги развлекаются как-то по-другому — например, спасают беглых рабов вместо того, чтобы их убивать. И лишь снаружи, остановившись, чтобы отдышаться, Орана осознала, какой небывалый, невероятный счастливый случай ей выпал — она сможет и успешно выполнить это задание Учителя, и стать ближе к званию магистрессы и к заветной магистерской мантии — шёлковой, небесно-синего цвета с серебряной вышивкой… Но для этого придётся сначала стать служанкой. …А магистресса Адриана сама пусть выкручивается, раз уж так кичится своим умом и магической силой.

Должно быть, демон дернул её за язык, заставляя соврать, что её отец был поваром. Вот и приставили её к кухарке. Подай-принеси-помой… Лишь изредка монна Хоук звала Орану вечером в свои покои, требуя, чтобы она услаждала её слух игрой на лютне. Попадая под прицел синих глаз магессы, Орана замирала, забывая дышать… Она никогда потом не могла вспомнить, что за мелодию играли её пальцы, что скользили по струнам лютни словно без ведома их хозяйки. Но вечер заканчивался, и снова кухня, снова «подай-принеси-помой». Насколько всё было бы проще и приятней, будь монна Хоук мужчиной! Ну или хотя бы женщиной, любящей женщин, хоть было бы чем скрасить время ожидания: Оране вскоре удалось отправить сообщение Учителю, оплатив его из пяти золотых, подаренных щедрой, доброй монной Хоук. Глупой, самонадеянной монной Хоук — тайно пошарив в спальне магессы, Орана нашла запрещённые в этой варварской стране книги по магии и освоила несколько несложных заклинаний.

Учитель всецело одобрил её план, прислав отряд из пятнадцати наёмников для препровождения строптивого беглого раба в хозяйские руки. А ещё через полтора месяца Орана стала свидетелем того, как Фенрис по неведомой ей причине крупно поссорился с монной Хоук, и решила, что лучшего момента и ждать не стоит. Эльф исчезнет, и магесса решит, что он ушёл из города, и не станет его искать, ведь она сама кричала ему вслед: «И больше не приходи сюда, я не хочу тебя видеть!» Дальше всё было очень просто, как связанного раба в жертву принести — на следующий же день Орана пришла в поместье Учителя, которое самовольно занял его наглый беглый раб, и сказала, что монна Хоук приглашает его в свой особняк. Прямо сейчас приглашает. Эльф поверил — он так поглупел за то время, что провёл в этой дикой стране, что поверил ей на слово! На слово! Не подкреплённое ни письмом, ни каким-либо другим знаком, подтверждающим, что служанка выполняет поручение своей госпожи. Доверился служанке. Глупец. Наслав на него сон, Орана передала его в руки присланных Учителем наёмников. И сама отправилась вместе с ними — ей ни на миг не пришло в голову остаться в Киркволле: что хорошего ждало бы Орану, дважды отверженную — как эльфийка и как магесса, в этом убогом окраинном городке? Здесь нет рабства? Хорошо, конечно, но здесь и нет возможности для неё стать чем-то большим, чем наложница высокородного господина. В Минратоусе же… Магистресса Орана — звучит замечательно. А монна Хоук пусть думает что хочет — что Орана сбежала, что её похитили работорговцы, что её убили… Что для высокородной магессы жизнь эльфийской служанки? Прах под каблуком.

Лишь в Камберленде Фенрис окончательно поверил в то, что его предали. На корабле он на все заверения Ораны в том, что монна Хоук тайно практикует магию крови и вернула обоих эльфов магистру Данариусу в обмен на право стать его ученицей, отвечал лишь злобным рычанием и попытками разорвать сковывавшие его цепи. Вот уж действительно — дикий волчонок… Приходилось незаметно для эльфа насылать на него сон, чтоб полежал спокойно и не нервировал.

Но, по-видимому, жило в нём сомнение в благонадёжности его подружки-магессы; воздействуя на его разум даже своей слабенькой магией крови, Оране удалось усилить это сомнение, постепенно превратив его в ненависть. Она внушала эльфу, что монна Хоук — очень сильный маг крови и будет ставить эксперименты вместе с магистром Данариусом, который уже пообещал ей отдать Фенриса в личное услужение, предварительно стерев его память… Как он дёргался и бледнел, слыша это! Оране доставляло удовольствие дразнить эльфа, доводя его до бешенства одним лишь упоминанием имени синеглазой магессы. Фенрис такой эмоциональный… Как страстно он теперь ненавидит эту Хоук! Так же страстно, как любил той ночью, после возвращения из пещерного убежища тевинтерцев — Орана подслушивала под дверью, не решаясь открыть её пошире и насладиться видом их нагих тел, сплетающихся в любовной игре. Но и того, что она услышала, было достаточно, чтобы захотеть свести с эльфом более тесное знакомство уже в Минратоусе, после того, как он станет беспамятен, а потому безопасен. А пока ей придётся ещё целых девять дней изображать для эльфа такую же, как и он, «жертву коварства киркволльской магессы».

Солнце краем коснулось горизонта, и жара наконец-то начала спадать. Орана откинула надоевший капюшон, закрыла глаза, подставляя лицо под тёплые лучи заходящего солнца, вдохнула пряно пахнущий степными травами воздух… Улыбнулась мечтательно: ещё девять дней, и… Лошадь под нею вдруг взвилась на дыбы, и всадница, не удержавшись в седле, упала на землю. Сухая кочковатая трава смягчила падение, но левое плечо всё равно обожгло резкой болью. «Сломала!» — трясущимися руками Орана потянулась к вороту плаща, уже намокшему от крови, и удивилась, когда руки наткнулись на неожиданное препятствие. Скосила глаза: под ключицей торчал арбалетный болт, примерно на дюйм возвышаясь над кожей. Она попыталась выдернуть его, но руки были словно чужие — дрожали и соскальзывали с короткой окровавленной деревяшки, а резкая боль при каждом вздохе мешала сосредоточиться и заклинанием обезболить рану. А кровь продолжала сочиться, щекотным ручейком стекая по шее… Мысли путались, ослабевшие руки опустились в траву, и почему-то очень хотелось спать… Не мешал даже шум вокруг: испуганно ржущие кони, орущие наёмники, звон стали, свист стрел, треск и шипение выпускаемых заклинаний — всё это звучало глухо, словно доносясь из-за ближайшего холма. Сквозь ресницы она любовалась невероятно синим небом в сияющих росчерках серебристых молний — точь-в-точь расшитая серебром синяя шёлковая магистерская мантия, которая у неё обязательно будет. Она лишь чуть-чуть отдохнёт и сразу же продолжит путь. Учитель обязательно получит назад своего беглого раба… Молния прошила её тело, выгибая дугой, широко распахнувшиеся зелёные глаза успели увидеть, как золотая фибула солнца расстегнулась, и синий плащ неба выскользнул из-под неё и упал на Орану, отделив её от остального мира… А вокруг уже вовсю бушевала магическая гроза: призванные молнии то и дело били в бестолково мечущихся наёмников, заставляя их замирать на месте, подёргиваясь, и не давая им ответить атакующей их троице — гному с большим арбалетом, рыжей мечнице со щитом и магессе с глазами цвета летнего неба над Молчаливой степью.