Долиец


Все, что он помнил — склизкая тьма, смотрящая на него из древнего зеркала. Все, что он чувствовал — боль в истязаемом теле. Все, о чем он думал — его утекающая вместе с кровью жизнь. Все, о чем он молил бы, если бы смог сказать хоть слово — смерть.

Агония терзала его, а понимание тщетности надежды на спасение было тем необходимым балластом, позволившим ему, сильному и свободному долийцу, сдаться и смиренно ждать избавления.

Кошмар начался, когда Махариэль потерял сознание после того, как его друг Тамлен прикоснулся к зеркалу. Долиец очнулся в нескольких метрах от зловещего артефакта, ощущая чудовищный озноб, боль и нестерпимое жжение во всех внутренних органах. Находясь в таком состоянии, он неловко оглядел зал в поисках товарища и, не обнаружив его, поплелся к выходу из пещеры, опираясь на стену и то и дело падая на колени. Потеряв счет времени, он все же сумел выбраться и на негнущихся ногах продвинуться чуть дальше в лес.

Там его и нашли люди.

Шемлены.

Среди них были те самые, которых он с Тамленом недавно прогнал из леса. Те, чьи жизни они пощадили.

Вооруженные чем попало мужчины поначалу попятились от бледного, кашляющего и еле живого долийца, но потом все же перебороли страх заразиться неведомой болезнью: один из них уверял, что эльфяцкая зараза на людей не подействует. Они еще больше воодушевились, ведь ненависть и желание убивать были слишком сильны, чтобы отказываться от задуманного.

Первый удар пришелся в живот; Махариэль согнулся и тут же получил кулаком по затылку и тычок под колено. Он из последних сил попытался удержаться на ногах и достать кинжал, хотя сам понимал бессмысленность этой попытки сохранить гордость. Один тяжелый кулак с хрустом врезался в нос эльфа, другой — в его грудь.

Его повалили на землю и окружили в узкое кольцо. Долгое время по поляне разносились глухие звуки ударов, тяжелое дыхание и ругательства нападающих и тихие хрипы избиваемого.

Лес едва слышно шелестел листвой, с тоской глядя на муки своего дитя. Неподалеку пробежал волк со шкурой белого цвета, остановился над оврагом и долго наблюдал за происходящим, а потом, будто устыдившись чего-то, быстро скрылся в чаще.

Когда ему ломали пальцы, долиец молчал и лишь с высокомерным презрением смотрел в дикие, налившиеся кровью глаза склонившихся над ним. Когда они взялись за оружие, долиец тихо застонал: люди еще больше распалились, упиваясь страданиями чужака. В этот миг к боли в разбиваемых кувалдами ногах прибавилась другая боль, исходящая изнутри, источником которой был контакт с зеркалом. Хотелось выть, разорвать артерии зверским криком, но Махариэль не мог даже таким способом облегчить свои мучения — горло его сдавил удушливый спазм.

Когда крови стало много — слишком — много, люди, весело хохоча и переговариваясь, бросили эльфа. Они разжились трофеями с долийца: кто-то взял изящный кинжал, кто-то — украшенный наплечник, один, самый изобретательный — острое ухо с золотой сережкой.

Когда они ушли, Махариэль был жив. Изувеченный, покрытый кровью и грязью, он еще дышал. Его некогда прекрасное лицо было исполосовано рыбным ножом, как раз по линиям валласлина, и сейчас было похоже на бесформенное бурое месиво. Тонкие пальцы, так грациозно и умело натягивающие тетиву лука, были неестественно вывернуты, а ноги — раздроблены, но долиец не был мертв.

Касаясь разбитыми губами влажной от его собственной крови земли, эльф молил ее сжалиться над ним и призвать к себе. Когда он услышал волчий вой, то не удивился.

Долиец сумел разлепить сохранивший слабую способность видеть глаз и взглянул на стоящего над ним белого волка с лапами, будто запутавшимися в ветвях. Волк этот был самым прекрасным, что Махариэль видел за свою жизнь...

И самым последним.



Долийка


Во сне она видела пещеру. Ее затхлый воздух был тяжелым, сырым, от него веяло холодом и забвением. Пещера казалась ей знакомой, но если тогда, в чьем-то прошлом, вдруг проснувшимся в ее памяти, это место было домом, то теперь оно вызывало беспокойство и страх. Теперь оно было мертвым, но будто не желающим смириться со своей смертью. Как и его обитатели. Во сне она видела ужасных созданий, противных самой Природе, не по своей воле нарушивших Ее главный закон и оттого обезумевших.

Во сне был Тамлен, ее Тамлен, храбро сражавшийся с ней плечом к плечу, а потом потерявшийся в темноте отражений прошлого. Махариэль боялась, что так и не сможет отыскать его, звала, но ответом ей было лишь собственное эхо. Страх нарастал, слизнем ползая по позвоночнику, она металась во мраке и кричала, но возлюбленный не отзывался.

Ужас достиг апогея, когда она открыла глаза. И поняла, что это вовсе не сон. Реальность ее кошмара в одночасье рухнула на сознание долийки, вызвав приступ паники. Она забегала воспаленными глазами по полуразрушенному помещению, тяжело задышала и неуклюже попыталась подняться, но ее подкосила дикая боль.

Махариэль была самой выносливой из своих соплеменниц, потому что еще в детстве, будучи в рабстве у людей, где издеваться над эльфами считалось общепринятой забавой, перенесла пытки, способные стать смертельными даже для мужчины, и с тех пор была почти невосприимчива к боли, внушив себе, что самое страшное и невыносимое, что с ней могут сотворить, она уже пережила.

Эта же боль, от которой скручиваемая судорогами охотница, выла и до крови раздирала пальцы, царапая потрескавшийся камень, была нестерпимой даже для нее. Боль была не из-за ушибов и ссадин, а чего-то неестественного, словно ее источником был огонь, созданный неизвестной магией и буквально сжигающий тело изнутри.

Махариэль стонала и кричала, зная, что кроме Тамлена ее позора никто не сможет услышать, ведь людей, забредших в лес, они без раздумий казнили. Эта мысль на мгновение ослабила ее мучения — убивать шемленов было для нее удовольствием, воздаянием за причиненные ими страдания и, будь ее воля, она бы перерезала их всех, но Хранительница велела не провоцировать людей на войну, поэтому Махариэль довольствовалась случайными встречами с чужаками, заплутавшими в лесу. Обычно она убивала долго, наслаждалась тем, что жертва понимает и чувствует, как из нее уходит жизнь, но в этот раз шемам повезло — ей не терпелось осмотреть пещеру.

И сейчас, корчась от боли, долийка проклинала свое любопытство и неосторожность Тамлена.

Тамлен.

Воспоминание о нем заставило долийку рвано выдохнуть и предпринять еще одну попытку подняться, но ее ноги отказывались подчиняться хозяйке. Она кое-как сумела сесть, прислонившись спиной к стене, и стала ощупывать себя на наличие серьезных повреждений. Махариэль облизала губы с засохшей на них кровью, вытекшей из носа, и только сейчас ощутила нечто холодное и липкое на шее, спине и груди. Она прикоснулась рукой к затылку и почувствовала запекшуюся рану — видимо, зеркало отбросило ее на что-то острое. Эльфийка выругалась, поморщившись от появившейся в голове боли, и бросила злобный взгляд на древний артефакт, принесший ей столько бед.

— Тамлен! — прокашлявшись и преодолев резь в пересохшем горле, негромко позвала долийка, всматриваясь в темноту пещеры.

Покачав головой, она начала медленно ползти к зеркалу, ведь встать на ноги у Махариэль так и не получилось, несмотря на отсутствие переломов и видимых травм. Приблизившись к нему достаточно близко, долийка с опаской стала оглядывать его поверхность, не решаясь прикоснуться. Она снова позвала Тамлена и на этот раз он ответил. Тихо, хрипло, каким-то изменившимся голосом, но ответил.

Из зеркала.

Махариэль сглотнула подступивший к горлу ком, но необходимость во что бы то ни стало найти любимого перевесила и страх, и сомнения, и вновь вспыхнувшую в теле боль. Она прошептала молитву, облизала потрескавшиеся губы и смело протянула руку к зеркалу.

Когда вспышка света погасла, а поднявшаяся пыль осела, в пещере уже никого не было.

Спустя несколько месяцев на лагерь двух оставшихся в Ферелдене Серых Стражей напал отряд порождений тьмы, среди которых бросались в глаза двое, разительно отличавшиеся от своих собратьев не только внешностью — они, изуродованные скверной, по-прежнему напоминали эльфов, но и манерой ведения боя — у них явно была тактика и действовали они обдуманно и сообща, прикрывая друг друга.

Когда сражение было выиграно и отряд Стражей собирался в путь, рыжеволосая девушка в кожаном доспехе еще долго стояла над телами убитых вурдалаков и размышляла о том, кем бы они могли быть при жизни.

Лелиана грустно улыбнулась и подумала, что прав был Страж, когда говорил о ее привычке романтизировать заурядные вещи, ведь даже сейчас, глядя на языки пламени, пожирающие зловонные трупы порождений тьмы, она представляла себе не уже ставшую привычной историю о беднягах, сумевших выжить после заражения скверной и превратившихся в отвратительных чудовищ, а сюжет для грустной баллады о преданности и любви.

О любви, которую сам Мор не сумел осквернить.