Четыре года до начала Пятого Мора. Окраина Лотеринга
 

Давет
 

Вечер приближался, оповещая о своем скором приходе красными всполохами под темным саваном облаков. Неощутимые стены дали течь, и сквозь трещины потекли фиолетовые краски, постепенно растекающиеся по горизонту. Золотые поля, отливающие медью под куполом красного неба, ощетинились жнивьем. Истоки жизни этой деревушки уходили глубоко в землю, туда, где сливались золото и чистая магия. Говорили, что Лотеринг вырос из золота, тягучего, прочного, живого золота.

Говорили, что песню, которую наигрывает о спелые колосья здешний ветер, всегда одинаковый, не знали даже боги, такой был ее древний мотив… Злаки, колосья, плоды, каждая травинка представляла собой крошечную золотую нить, что насквозь пронизывали просторные земли солнечного Лотеринга, питавшего невиданной энергией своих детей.

Темп здешней жизни пульсировал подобно горячей крови в жилах. Жители здесь не знали ни студеных зим, ни бесхлебья, ни отчаянья. Это были люди, чья страсть к жизни, к простым радостям бытия и дешевой выпивке изумляла хладнокровных чужеземцев, останавливающихся отдохнуть, поторговаться и накормить лошадей. Нигде еще не встречалась им подобная ярко выраженная, вычурная простота действий, столь непривычная своей прямотой манера речи.

Плодородная земля рождала злаки в изобилии, обогащала их теплым золотом, а небо окропляло свежей дождевой водой, вливая в землю целебную силу. Под жаркими околицами пахоты зарождалось то единство, которым дышал Лотеринг. Здесь не было чужих детей, и каждая дикая кошка считалась домашней. Здешняя прямота и открытость, свобода от предубеждений и условностей всасывались детьми с материнским молоком; нехитрая премудрость — никогда не лгать, что бы ни случилось, — передавалась отцами из поколения в поколение, и никто не умел судить предвзято. В единственной таверне, открытой в хижине одного талантливого дельца и завещанной на смертном одре старшему правнуку, до сих пор с трепетом держащему ее и баюкающему (я плевать хотел на эту болтовню, но уж больно соблазнительно он подливал, пока увлеченно пичкал меня историями, захлебываясь слюной и прочищая сухое горло, и язык его трепался не переставая), каждый вечер вволю драли глотки здешние, не стесняясь в выражениях по поводу войн, власти и прошлогодних урожаев, громя властолюбивых и вознося независимых, проклиная лицемерных и хваля откровенных.
Здесь знали цену честному слову. Здесь все отличались откровенностью, упрямством и жизнестойкостью — редкие качества, почти вымершие в других поселениях.

Золотые оттенки, золотые земли, золотые посевы.
Золотые сердца.

Вот чем меня пленило это место. Это было стойкое, необычайно живое поселение, распахнувшее свои золотые объятия под красным небом всему миру, и этим оно импонировало своим детям, никогда не знавшим усталости. Лотеринг не походил ни на одну жалкую угрюмую деревушку, яростно сражающуюся за свои заросшие участки, как старая собака за свой кусок, ни на манерные города-выскочки, затянутые в железные тиски стереотипов и предрассудков.

С озера повеяло чудесным прохладным ветерком, стянувшим меня с небес на землю своим вечерним запахом с легким оттенком пряной травы и водорослей. До меня донесся глубокий тоскливый вздох, и я вдруг с недоумением осознал, что он принадлежал мне.

Я тряхнул головой. Глупые сантименты, несвойственные мне, и непривычно постылые сумерки — редкое сочетание в моей жизни. Я мысленно окатил себя весьма нелестными смелыми мыслями, точно ледяной водой, ругая за проявленную в легком забытье (идиотизме) халатность… Кажется, я начал сходить с ума. Вроде бы еще рано, а как прогонишь в памяти все те переделки, в которых успел побывать, так уже давно пора, отринув инстинкт самосохранения, мордой о камень и в Каленхад, чтобы наконец оставили в покое…

Просто я разочаровался в людях. Не нуждался в друзьях. Предыдущие попытки их завести оставили за собой определенные последствия, ворох проблем, в том числе манию преследования, беспокойные сны и никогда не покидающий меня страх оказаться преданным и разоблаченным. Те, кого я подпускал к себе, втирались в доверие и убедительно играли свою роль, дабы усыпить бдительность и вонзить нож в спину. Я восстанавливался; раны затягивались, но они наносили удары снова и снова, пока я не решил для себя: хватит. Одному лучше.

С ножами я справлялся легко. А с собой до сих пор не мог. Горький осадок остался слишком глубоко, чтобы я мог от него избавиться.

Наверное, отсюда и взялась моя дурная привычка в каждом лице искать очередных предателей. Остерегаться слишком дружелюбных и следить за больно молчаливыми. Избегать излишне приставучих, людных светлых мест и открытых пространств. Я давно утерял грань между плохим и хорошим.

Однако ритм бьющей ключом жизни Лотеринга просто не позволял зацикливаться на новичках, коим я себя уже давно не считал, хотя и не решался задерживаться здесь дольше, чем на две недели. По этой причине каждый раз, стоило мне по привычке бросить исподлобья изучающий взгляд, кто-то воспринимал это как приветствие, для него это действительно происходило в первый раз, хотя я прекрасно помнил этого человека. Лотеринг был крупным значимым поселением, торговым центром, и потому новые лица здесь не были редкостью. Мало кто придавал значение новоприбывшим. И если сами жители Лотеринга понимали друг друга чуть ли не с полувзгляда, к не настроенным на разговор чужеземцем они не приставали. Не хочет говорить — и ладно.

Надо было отдать им должное за это. Четырех золотых за комнату хватало, чтобы меня в упор не замечали на протяжении того времени, пока она находилась в моем распоряжении. Только услужливо подливали каждый вечер.

Наверное, из-за такого простого отношения к людям, вызывавшего у меня уважение и в какой-то мере облегчавшего мое времяпровождение здесь, я старался не распускать в этом поселении руки. Я хотел сохранить бесценную возможность не висеть в наспех начерканных объявлениях о розыске хотя бы в одной точке Ферелдена.

Как и любое существо, я нуждался в безопасности, спокойствии, в устойчивой тишине, не грозящей перерасти в давящий на уши гнет, в котором то и дело нарочно шуршат незримые тени… Спокойствие мне не грозило. Однако здесь я нашел свою крепость. И пусть она не могла быть достаточно прочной, чтобы спрятать за своими стенами человека, чью голову жаждал почти весь Ферелден, но здесь я, по крайней мере, мог выспаться и напиться так, чтобы почувствовать себя вопреки всему живым и цельным.

Ведь начиная с первого визита и заканчивая сегодняшним плавно перетекающим в вечер днем, меня тянуло сюда не только за спокойствием и выпивкой.

Вдали медленно трогало прохладные воды томное солнце. Жеманная, красная от стыда дама, боязливо трогающая холодную воду своими нежными ножками, словно бы непонимающая, что вынуждает ее уходить на дно. Только чувство собственного достоинства не позволяет страху и брезгливости одержать верх.

Недосягаемые глубины. Она такая же грешная, как и все! Что делает ее такой особенной? Тоже мне неженка. Повидала бы она то, что неоднократно довелось повидать мне, она бы давно ушло на дно безо всякой возможности вынырнуть. А еще важничает. И считает, что в ее зоне досягаемости высокомерие позволяет ей издеваться над другими.

Лицемерка.

Всеобщая освещенность означала уязвимость.

Но сегодня я ненавидел закат. Каждый последний вечер в Лотеринге являлся для меня проклятьем. И я каждой клеточкой тела ощущал его невыносимую тяжесть и безвлажный вкус пепла. Каждая последняя ночь перед уходом означала расставание, которое невозможно было отсрочить, чтобы научиться ценить время, проведенное вместе, будь то разговор ни о чем, кровавая бойня или брошенный на страх и риск весь мир, состоявший теперь лишь из смешавшихся голосов, недошептанных имен, сводящих с ума запахов, вкусов, совместного тепла бьющихся в сладостных конвульсиях тел на пике примитивного желания с каждым вдохом получить больше, чем это предусмотрено природой. Проклятый закон жизни.
Вероятно, он призван поддерживать какую-то гармонию. Вероятно, за все приходится платить. Раскалывать свою жизнь пополам, ровно-ровно, чтобы обе чаши сохраняли равновесие.

Только вторая опять получается тяжелее. Страх в избытке.
И опять в долгий путь. Чтобы иметь возможность вернуться сюда.
Опять прятаться за углами до наступления темноты, как затаившийся ночной зверь; срывать со стен объявления о розыске, если там написано больше, чем я могу себе позволить; вести себя легко и непринужденно на людях, сохраняя ровный тон и непроницаемое выражение лица, называя себе первыми пришедшими на ум именами, и, уходя, удерживать свои ноги под контролем, дабы не сорваться на бег, и не потому, что боялся, а потому, что всю свою жизнь провел в одиночестве и испытывал неприязнь к людям, к их фальшивым улыбкам, глупым вопросам и постоянной необходимости с кем-то общаться, пусть даже не хочется. Нет необходимости. Время шло, а я дичал, как брошенный пес, придавая себя очередным предательствам со стороны потенциальных товарищей, пытавшихся легко избавиться от очередного конкурента, претендовавшего на добытые несколько монет и кусок хлеба.

Хлеб уже давно очерствел и покрылся плесенью. Дело было не в нем — в принципах. Никто не хотел уходить, не удостоверившись в собственной безопасности. Слова уже давно ничего не стоили. Единственный надежный способ — устранить. Заткнуть навсегда. Оставив соперника в живых, можно было обречь себя на риск, а для тех, чья жизнь постоянно болталась на тонкой нитке, лишние проблемы являлись роковой тяжестью.

Я не входил в число тех, кто любил ворошить прошлое и анализировать. Бережно хранить и холить воспоминания, просто чтобы было, что вспомнить, чтобы чувствовать себя хоть немного человеком. Повсюду в памяти были провалы, и я сам устроил так, чтобы помнить только самое необходимое — то, что было нужно для выживания. События сталкивались, смешивались, растворялись во времени, и я никогда не решался восстановить картину в целом, будто пытался вспомнить тяжелый сон, пропитанный липким ужасом… Бессмысленное занятие. Зачем теребить прошлое, если в нем все равно нет ни одного счастливого мгновения?

Первая победа пришлась на то голодное время, которое я помнил отчетливо. Помутнение рассудка, цель, к которой тянулись руки, и острая боль, яростно поддававшая жару, толкали меня в бездну, из которой попросту не было выхода… Все эмоции усилены. Чувства обострены… Ситуация усугубляется… И затем медленно утихающий голод. И обуявший меня ужас при горьком осознании совершенного. Моими же собственными грязными руками. Я дикими животными глазами смотрел на кусок хлеба, как на какое-то бесценное сокровище. Руки машинально потянулись к чужому куску, в то время как меня учили не трогать чужое. Но все забылось с первым приступом реального уличного голода, острым, как удар ножом меж ребер.

Я был брошенным на произвол судьбы мальчишкой, мечущимся по окрестностям в отчаянных попытках раздобыть немного еды и пару теплых сапог. Я заставил себя забыть подробности того, как я оказался на улице никому не нужным ребенком, без еды, без денег, утопающий босыми ногами в холодной грязи той неприметной крохотной деревеньки, у жителей которой по горло хватало своих проблем, чтобы еще помогать какому-то никчемному бездомному.

Праздность и неспешность моих детских лет были всем, что я о них помнил, и то слишком смутно, чтобы изъять из них теплые и светлые чувства. Для этого нужно было пробираться через густую беспросветную тьму, и я не был готов пойти на это ради того, чтобы редкие радужные моменты моего детства резко перечеркнули боль и холод осознания того факта, что все это закончилось быстро, рано и больше никогда не повторится. Последовал ураган, сметший на своем пути все детскую беззаботность и простодушие, ворвался в мою душу с ревом, захлопнув за собой мое крохотное открытое сердечко…
Сейчас я считал, что, возможно, все было к лучшему. Порой только утрата заставляет почувствовать себя живым. Призвать на помощь те заложенные в нас природой умения, о которых мы даже не подозреваем. Привлечь всю волю, все способности, все знания, чтобы пережить, чтобы выдержать. Выжить.

Отключив эмоции, научившись быстро приспосабливаться к ситуации, руководствуясь исключительно холодным расчетом, остерегаясь людей, я сумел выжить и до сих пор выживал. Мне слишком рано пришлось научиться заботиться о себе. Непомерно рано я открыл для себя, что убедительная ложь, быстрота движений, притворство и умение оставаться незамеченным может продлить жизнь. Непомерно рано я начал убивать, забывая о совести, о честности и жалости, которые никуда бы меня тогда не привели. По крайней мере, мне хотелось так думать. Хотелось быть уверенным, что для милосердия не было места.

Если бы я тогда молил Создателя о пощаде, взывал к его хваленому «состраданию», просил бы ниспослать мне какую-нибудь возможность, спасение, я бы так и подох прямо с молитвой на губах, без крошки во рту, и никто бы не вырвал и десяти минут времени, чтобы закопать где-нибудь в неприметной глуши мой подгнивающий труп.

Маленькие дети имеют право просить помощи. Но когда я оказался лицом к лицу с миром, он лишь злобно усмехнулся, глядя на мое скорчившееся от ужаса лицо. Он бездействовал, и всякий раз, когда сзади завывала вьюга, стегая и царапая мои голые ноги, мне казалось, что я слышал в этом холоде его откровенно бездушный смех. Все, чему меня успели научить дома, оказалось абсолютно непригодным на улице, где я столкнулся с тиранией, суровостью и жестокостью, где эгоизм прочно укрепил свои позиции. Я был слишком мал, чтобы переучивать себя самостоятельно, искать подходящие варианты, продумывать планы вплоть до мелочей… Я мог только одно: действовать. То, что мог брошенный, голодный, отчаявшийся ребенок.

Это было мое первое воровство — неуклюжее, но все же успешное, а главное, отсрочившее мою голодную смерть. Это был мой первый урок выживания. В тот момент я понял, что моя жизнь никогда не станет прежней. Пути назад нет.

Я вел такой образ жизни, что уже не было смысла заниматься самобичеванием или самокопанием. Я тысячи раз выходил за рамки общепринятых принципов, призванных поддерживать социальную гармонию, и эти границы уже давно были стерты для меня. Я тысячи раз находился на грани срыва, в трех секундах до рокового падения. Я удерживал равновесие, сталкивая других, тысячи раз, чтобы выжить. У меня было такое прошлое, в котором не возникало никакого желания копаться. Каждый мой шаг от дома сопровождал похоронный звон по прежней жизни, в которой я четко отличал хорошее от плохого.

Я давно растер прошлое в порошок и вышвырнул каждую картинку, каждый отрывок.
Я жил сегодняшним днем. Я жил памятью тела, опытом, выработанными навыками, и пока этого хватало, чтобы сохранять равновесие, я не собирался что-либо менять. Я не преследовал цель исправиться однажды, создать свой мир, найти себя в семье, в каком-то ремесле. Это были недоступные мне мелкие радости полноценной жизни.

Для человека, разыскиваемого во всех уголках Тедаса за воровство, мошенничество и убийство, все эти понятия о мире, гармонии, морали, альтруизме и благородстве имели мало значения.

И я не лгал, говоря, что никогда не думал о будущем. Оно было слишком шатким, чтобы интересовать меня.

Пока все вокруг не начало меняться и принимать какой-то слишком уж химерический вид. Я увидел фиолетовый цвет истинного волшебства, стекающий по горизонту под миролюбивое пение птицы, укрывшей своими крыльями птенцов от утренней прохлады. Я впервые наблюдал, как роса стекала в землю и, сливаясь с магией, пробиралась к свету маленькими белыми цветами, аромат которых, отличный от привычного мне запаха смерти, с которой я всю жизнь шел рука об руку, крови, что давно пропитала мою утопленную совесть, стали, что стала продолжением меня, и отбросов, жалких, безвылазно живущих в прошлом, пробуждал меня в мире, которого я никогда не знал, каждый раз заново. В мире, где простые мелочи приобретали особое значение. В мире, где ты не боялся поверить, что нужен кому-то, просто, без причин…

Почему, задница Андрасте, я не замечал всего этого раньше?!

Я никогда не придавал особое значение всеобщему страху перед магией. Для меня она была просто особо опасным видом оружия, механизм действия которого требовалось изучить, чтобы не попасть в ловушку.
Но я все-таки попался. Я полюбил ее.

Проклятье, я видел весь этот необычайно прекрасный мир только благодаря ей!

Скай. Дикие глаза. Стальная выдержка. Неутомляемость голоса. Верное сердце. Неудержимое стремление вопреки всему жить по своим правилам. Непоколебимая вера и сила, равной которой я не замечал ни в одном уголке Тедаса.
Одна против мира, и неизбывное упрямство в пронзительном взгляде, неустанно твердящее, что никто и ничто не сможет заставить ее сдаться, уступить своих позиций, сломить ее.

Воспоминания о Скай вернули меня в реальность, и я обратил внимание на размытые кровавые круги в ногах горизонта. Моя спутница отлучилась «на десять минут», а от солнца, которое в тот момент припекало совсем по-деревенски, остались лишь прощальные алые вспышки под прилипшими к небосводу кучерявыми облаками.

Впрочем, это был наилучший расклад. На мгновение передо мной представилась мрачная картина готовящей Скай, и я пришел к выводу, что улица все-таки чему-то полезному учит. Готовить Скай могла почти так же, как и я колдовать. Охотилась она, впрочем, не намного лучше, но методом многочисленных проб и ошибок я выяснил, что намного продуктивней будет доверить ей живую добычу, нежели сырую и ощипанную.

Поэтому я, запасшийся терпением, от делать нечего размеренно шевелил мозгами, балуя себя размышлениями о жизни.

Парадоксальное распределение труда. Девушка, выросшая в доме с хозяйственной и способной матерью, истинной женщиной, которая, по общепринятым понятиям, должна была уметь вести дом, быть преданной матерью и женой, бережливой хозяйкой, знать во всем меру и всегда во всем советоваться с супругом, не умела готовить. Скай вообще осваивала женские обязанности с большим трудом, не в силах мириться с уборкой, готовкой, стиркой, и с поистине сестринским благородством уступала эти замечательные занятия Бетани. Зато мужчина, росший на улице за счет чужих честных трудов, вполне мог обеспечить себя самодельным ужином.
Не помню, кто меня научил (он в любом случае давно был мертв), но получалось у меня со временем все лучше и лучше. Поэтому Скай предложила услуги добытчика.

Наверное, вопреки всем противоречиям и расхождениям во взглядах, мы друг друга все-таки стоили.

Со своим телом я справлялся легко. Пока в моей руке было оружие, меня невозможно было победить. Даже во сне я мог почуять надвигающуюся угрозу и мгновенно прийти в себя, уже разрабатывая план действий. В моем мастерстве мне не было равных.

Но с эмоциями я так и не научился справляться. Точнее, разучился окончательно после точного удара в сердце последнего человека, которого я по своей глупости считал другом. С моральной стороной отношений, эмоциональной привязанностью у меня всегда были проблемы. Намного проще было найти себе какую-нибудь особо похотливую смелую женщину на одну ночь, а на следующее утро, притворяя за собой дверь, забыть ее лицо, чем тратить время и нервы на попытки построить отношения, заранее обреченные на скорую гибель.
Неразрешенные комплексы и страхи к тому времени уже давно разрослись во мне неизлечимой заразой, однако пока они не влияли на мои умения, я не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Дружба, преданность, любовь были непостижимы для моего понимания, хоть и было время, когда я шел на огромный риск, желая узнать, каково это — бояться кого-то потерять…

Я утерял веру в дружбу. Я постоянно обманывался, позволяя себе к кому-то привязываться. Я был предан только своему оружию. Любовь… вынужденная любовь к риску была тем единственным, что никогда не угасало во мне. Цель моей жизни — выжить, и каждый день ее приходилось достигать заново. Я просто не осознавал, что меня, состоящего из плоти и крови, сотканного из эмоций и желаний, может заинтересовать что-то еще. Может появиться какая-то потребность, заглушающая собой остальные потребности, характер которой был мне непонятен. В каком-то смысле я попросту оказался не таким уж неуязвимым, каким себя считал.

Знакомство со Скай заставило меня кардинально поменять мнение. Может, потому, что всякий раз, когда я сюда возвращался, она с неподдельным удивлением смотрела на меня, осторожно пожимала руку и так мягко называла по имени, что я долго пребывал в недоумении, что обычно было несвойственно мне. Я не знал, радоваться ли мне или снова ожидать ножа в спину. Может быть, несмотря на мои очерствевшие чувства и инстинкт самосохранения, велящий держаться ото всех подальше, я все еще оставался чувствительным, раз меня так трогала ее забота. Может быть, трогала она потому, что Скай была первым и единственным человеком во всем мире, доверившимся мне, поверившим в мою хорошую сторону, в то время как я сам на протяжении долгих лет одиночества, отшельничества и непрерывной борьбы за выживание наблюдал лишь плохую. Может быть, потому, что ей удалось, несмотря на все те ужасные вещи, которые я творил, полюбить мою плохую сторону.

Я всегда возвращался к Скай. Потому что больше не к кому. Потому что больше никто не ждет. Больше никому не нужен. По крайней мере, живым.

Это даже неплохо, решил я и зачем-то пожал плечами. В этом и заключался утешительный приз, вливающий силы в даже самый безнадежный момент свежим целительным раствором. Если мыслить в подобном ключе, это немного подбадривало.
Ведь некоторым и вовсе некуда возвращаться. Некуда идти. Нет цели.
Как, впрочем, и у меня. У меня не было своего дома, постоянного места жительства, какого-то кусочка в огромном мире, куда можно было вернуться, ничего не страшась и не опасаясь.

Но когда перед глазами вырастал этот небольшой домик на краю золотистого приветливого Лотеринга, самый далекий от церкви, с крыльца которого, распахнув объятия, ко мне сбегала она, я отчаянно верил, что ошибался. Я мгновенно забывал, кем был на самом деле, забывал о прошлом, которое удерживало меня под мрачным саваном своего гнета, и позволял себе допустить мысль, что я мог, как и все, быть счастливым…

Шестнадцатилетняя девчонка, чей взгляд огромных темных глаз, смотрящих на меня в упор, оценивающе, как на достойного соперника, очаровал меня своей магией. Она была еще совсем ребенком, и несмотря на то, что от сверстников ее отличало лишь отсутствие резвости и легкомыслия, что-то в ее поведении, в ее взгляде, в ее речи подсказывало мне, что я мог ей довериться.

Мое неосознанное влечение к Скай началось с исключительного возбуждения моего любопытства, стремления узнать все, что происходило за запертой дверью ее души. Хоук была закрытой шкатулкой с драгоценностями, дверцей, что была закрыта на замок. И будучи отпетым мерзавецем, опытным вором и взломщиком, чьи умелые руки в совершенстве владели подобными навыками, я принялся медленно взламывать ее замки. Все, что мне было непонятно в Скай, влекло с новой силой, и я уже не помнил, в какой момент окончательно отринул здравый смысл и предусмотрительность, к которой приучила меня нелегкая жизнь.
Совсем скоро я не смог более противиться волнам притяжения. Я сдался. И взамен получил нечто большее, чем постоянную возможность снимать напряжение, длительную заинтересованность, ведущую в никуда.
Это была девушка, подобной которой я еще никогда не встречал, сколько жизнь ни швыряла меня по миру, точно сор, гонимый ветром.

Но я все чаще заставал себя в каком-то совершенно идиотском состоянии задумчивости, растерянности, которое всегда сопровождал ее образ, ее лицо, которое мерещилось мне во всех прохожих. Я изменился и изменил всем своим правилам, презрев всякую осторожность. И это стало моей роковой ошибкой.
И я знал, что так будет.
Я скучал по ней. Всегда.
Порой я скучал по ничего не значащим мелочам: по ее запаху на моих руках, такому свежему, чуть морозному, со сладким оттенком чистой ночи, цветов, стали и магии; по бархату ее пальцев, всегда призрачно ощутимому. Скучал по ее мимике, по ее дерзкой ухмылке и иронично приподнятым бровям. Скучал по тому, как мне было тепло в ее длинных роскошных волосах, по тихим моментам спокойствия, поделенных пополам в ожидании фиолетового рассвета, по безумному предположению, что я живу для чего-то большего, чем просто ради выживания. Скучал по ее голосу, который медленно сокрушал меня, произнося такие слова, которые я никогда раньше не слышал. Добрые. Душевные. Неправильные. Словно бы ей было наплевать на то, кем я был и чем кормился.
Было что-то особенное в том, как она произносила мое имя… Что-то, что побуждало меня аккуратно прикоснуться к ее щеке, неосознанно, осторожно, будто бы в страхе спугнуть ее; нежно гладить ее волосы, руки, целовать ее испачканные в земле тонкие пальцы, вести себя, как сентиментальный дурак, не желающий ничего сильнее объятий одной-единственной девушки…
Я был убийцей. А она пожимала плечами. Я убивал без колебаний, хладнокровно и беспощадно, а она оправдывала меня. Я был чудовищем! А она обращалась со мной, словно бы я был хрупким сокровищем, всецело принадлежащим только ей, бесценным и прекрасным. Чем-то настолько важным и необходимым, что она была готова пойти через огонь и воду, через Тень, лишь бы просто прикоснуться ко мне, просто обнять меня! Она вела себя так, будто бы благодарила жизнь за каждую проведенную со мной минуту, будто бы само мое присутствие было для нее благословением Создателя!
Словно бы она с готовностью принимала меня таким, какой я есть, и более ничто ее не волновало.
Это безрассудство пугало меня и манило. Оно казалось чем-то, что было выше моих сил.

Жизнь долго готовила меня, прежде чем выпустить «в свет». Я продолжал докучать мирным жителям небольших деревень, постепенно открывая для себя новые границы возможного, и чем в более оживленные поселения я забредал, тем опытнее становился. Денерим стал основным местом «охоты» всего два года назад, уже после знакомства со Скай. По некоторым причинам я решил остаться именно здесь, в Ферелдене, передумав, как мечтал раньше, уплыть за Амарантайн, податься в наемники, и даже сам себе до сих пор не признавался в том, что одной из этих причин и стала та таинственная девочка из Лотеринга с дикими глазами и черными, как ночь, волосами.

Неважно, куда ты направляешься, как надолго и в который тысячный раз, если тебе есть куда вернуться. Если существует во всем этом мире, полном грязи, лжи и лицемерия хотя бы один-единственный человек, который ждет твоего возвращения. Несмотря на то, что на протяжении всей жизни ты только и делаешь, что убиваешь, грабишь, обманываешь всех, кто встретится на пути, ради того, чтобы пробиться, освободить дорогу, выжить.

Который будет ждать тебя. Каждый день.

Вероятно, одиночный образ жизни, обостренные ощущения, навыки и подобный инстинкт самосохранения объясняли то, что я до сих пор был жив и вопреки даже собственным ожиданиям в конечном итоге оказывался здесь, живым и почти невредимым. Всю жизнь я держался на тонкой грани, но всегда удерживался. Всегда выживал. Причем выживал в какой-то пронзительной манере, на грани возмутительного жульничества. Объявления о моих преступлениях были развешаны во всех крупных городах, а также крупных поселениях, но никто не знал, кого именно нужно было обезвредить. Никто не знал меня в лицо. А те, кто успевал углядеть, замолкали навсегда. Подобная скрытность играла основную роль в моем образе жизни. И объявления о моем розыске продолжали приносить мне радость, напоминая о том, что полмира до сих пор не смогло вытолкнуть меня за грань.
А ведь я не был каким-то сверхчеловеком. Я просто знал, насколько хорош, и всегда действовал в одиночку, полагаясь исключительно на себя и свое оружие.

Но если бы я просто быстро убивал и ловко обдирал, я бы давно уже болтался на виселице. Мне всегда везло — вот что отличало меня в этой борьбе за выживание. Я отвоевал эту особенность. Я оставил настолько хорошее впечатление о себе в постоянных попытках выжить, что стал баловнем судьбы и любимцем жизни, которая позволяла мне немного больше, чем всем остальным. И это была моя заслуга. Скай порой в шутку называла меня Васкалем, «только без благородных намерений».
В отличие от тех, кто был лишен такого внимания, я имел возможность совершенствоваться и, выходя из боя победителем, приобретал больше, чем отдавал, отчего постепенно становился неуязвимым.

Или выживание, или смерть. И я струсил. Сбежал от смерти. На тот момент это был единственный доступный способ спасти свою шкуру. И с тех пор ноги пристрастились к ощущению погони…

Шорох травы напряг меня. Я слышал какие-то неясные отдаленные звуки уже на протяжении двух минут, но сейчас я узнал в них отчетливые крадущиеся шаги.

И по этому нелепому подобию вороватости я понял, что пожаловали именно ко мне…

— Если бы вы так назойливо не шаркали своими грязными дырявыми ботинками, — пробормотал я, раздраженный таким глупым упорным намерением, — я бы вас даже не услышал.

Мне даже не пришлось оборачиваться, чтобы проверить свои подозрения. Их было несколько, судя по скрежету подошв, и они были даже не в состоянии подкрасться поближе, оставаясь незамеченными.

Новички.

Я усмехнулся, осторожно почесав щеку кончиком кинжала, требующего заточки перед долгой дорогой. Непродуманно. Несдержанно. И просто глупо. Самым разумным для них решением было добровольное отступление. Эти дурачки даже не подозревали о том, мне было известно об их присутствии. Сначала я не обращал внимания, даже ухом не вел. Но сейчас их присутствие начало меня утомлять.

Жизнь все-таки обладала чувством юмора… причем черным и очень жестоким. Она взяла себе новых учеников? А на первое испытание отправила ко мне? Она совсем отчаялась? Или нарочно дразнила меня, вынуждая принять бой этих неопытных болванов? Ответом на ее выпад стало полное отсутствие интереса с моей стороны.

Но однажды она добьется своего и выведет меня из себя.

Проклятье. Придется запачкаться. А ведь это была моя единственная чистая рубашка…

На моем счету плотно закрепились десятки исследованных пещер с пауками, не единожды порванная Завеса, своры мабари, обезумевшие маги, в том числе и малефикары, стражники и храмовники. Мне приходилось побеждать в схватках с врагом, в несколько раз превосходящим меня, лишь потому, что мне нравилось жить своей никчемной жизнью, а другого способа выжить не наблюдалось. Моя ухабистая дорожка не раз заводила меня даже в драконьи гнезда и кишащие демонами пещеры, но и оттуда я выбирался живым, выветривая запах дыма и гари, которым можно было смело отпугивать остальных противников.

Я с твердостью встречал орды противников, ловко обходил любые ловушки, оставляя одураченных конкурентов с носом, порой побеждал целые шайки, не выпустив ни единой стрелы, но важно было одно: меня еще никто не победил. Не перехитрил. Не обманул. Это была отчаянная борьба, в которой я был готов идти по головам и делал это, если не было другого выхода. Я убивал быстро, без жалости, никогда не позволял себе сомнений или паники, если даже мои шансы выжить оказывались минимальными. После всего, через что я прошел, беспокоиться о том, что меня убьет стрела какого-то молокососа, дрожь рук которого была отчетливо слышна даже отсюда, было просто нелепо и стыдно. Вся неловкая ситуация, в которую я попал, опускалась за грань моего достоинства!

Я едва сдержался, чтобы не фыркнуть вслух и сплюнуть. Это был мой последний день в Лотеринге. Я планировал провести его в спокойной обстановке. И эти болваны дорого заплатят мне за то, что сорвали мои планы. Они уже сорвали. Я знал, что они не отступятся. И я убью их, если они не решат вдруг удивить меня умным ходом.
Даже если у них имелось при себе дальнобойное оружие, выгодное положение или какие-либо другие преимущества, я не пожалую им ни единого шанса.

Я удосужился-таки подняться на ноги, чтобы поприветствовать незваных гостей. Хоть я и провел на улице всю свою сознательную жизни, какими-то манерами я все же обладал.

Источник раздражения вновь дал о себе знать. Они поняли, что я знал об их присутствии.

Удивление обездвижило меня, но лишь на секунду. Четыре заговорщических тона. Четыре идиота, возомнивших себя грозными разбойниками. По каким-то причинам они упорно не желали уходить. Что-то настойчиво удерживало их здесь, убеждая не столько в количественном преимуществе, сколько в качественном превосходстве.

Всегда одно и то же. Глупые бессмысленные смерти.

В слепой спешке они меняли свои позиции настолько неосторожно и безрассудно, что возникло желание раздать каждому по монетке, по-братски потрепать за щечки и разогнать по домам. Если таковые имелись…

Затаив дыхание, я сосредоточил слух. Они все одинаковы… Одинаково дают о себе знать, одинаково нападают, одинаково умирают.

Три, два, один…

Одинаково предсказуемы.

С удовлетворенный улыбкой я услышал характерный шорох.

«Ты должен был выпустить стрелу сейчас, болван», — разочаровавшись окончательно, мысленно отругал его я, и мне даже показалось, что я услышал собственный жалобный стон.

Запоздалая стрела со свистом направилась ко мне.

Под вынужденным приливом адреналина все вокруг замедлилось, позволяя мне немедленно оценить обстановку и принять верное решение в экстремальной ситуации.

Стрела пришла по правую сторону, перехваченная моими пальцами прямо в полете, и тут же вернулась владельцу. Столь быстрые неожиданные действия сбили неопытного противника с толку, что и стало его последней ошибкой.

Молокососы, которые думают, что все это проще простого, в то время как сами не видят дальше своего носа.
Я всегда был готов к неожиданностям. И слышал, что они не собираются отступать.

Либо среди них был еще один наивный стрелок, либо…

Алый всполох магии, и земля разлетелась в разные стороны. Вовремя откатившись, я с усмешкой представил, сколько сил должно было уйти на сотворение такого заклинания ради того, чтобы замызгать траву густой подозрительной едкостью…

В этом и заключалось мое основное преимущество. Всякий глупец на моем счету позволял себе промахнуться.

— Бей его! — услышал я, и двое разбойников в слепой ярости кинулись в мою сторону, рассекая секирами воздух.
Я ошарашенно наблюдал за их неуклюжими движениями. Они вели себя словно заговоренные куклы, действиями которых руководил единый разум, точно подверженные какому-то злому умыслу, темному заклинанию, ибо такого разгильдяйского отношения к схватке я еще не видел ни разу за свою жизнь!..

Счастливое детство закончилось с выпущенной стрелой, пришедшей точно в сердце одному из разбойников.

Второй, замахнувшись с почти насмешившим меня видом, в то же мгновение преодолел оставшееся расстояние, в чем я ему помог, увернувшись от секиры и полоснув кинжалом по его горлу. Я осознавал всю аморальность ситуации, однако для меня это было все равно что тренировкой с набитыми пухом куклами.

Это какой-то бардак, решил я, поражаясь тому, как легко они позволяли себя убивать. Какого нажьего дерьма здесь творится?!

Прежде чем я успел обратить свои мысли в зов, где-то сзади зародился угрожающий приток смертельной магии… Я ощутил, как моя кровь обеспокоенно забегала по жилам и начала закипать…

Проклятье!

Малефикар использовал троих болванов в качестве пушечного мяса, а сам поджидал удобного момента! Неожиданный ход, не лишенный смысла, против воли отметил я с долей некого подобия уважения, но на этом мои мысли прервались неестественно тяжелым сосущим потоком, превращающим мои жилы в липкую бумагу прямо под плотью…

Неведомой силой меня потянуло назад, затягивая в кровавый водоворот, и последним, что я помнил, был мой отчаянный стон сквозь сжатые зубы…

— Пригнись!

Где-то за край сознания, сбитая с цели вязкой болью, проползающей опустошением по моим жилам, закатилась мысль о том, что я оказался-таки неплохим учителем…

Этот звонкий, сотрясающий, оповещающий о стремительном приближении весь мир голос я узнаю даже сквозь шум собственной кипящей крови в ушах.

Сработал выработанный с недавних пор рефлекс повиноваться беспрекословно, и исключительно на морально-волевых я, сопротивляясь смертоносному вихрю, стал оседать вниз.

В это же мгновенье, как только я слепо нащупал оброненный кинжал, перед глазами пронеслась молния, эффектно покончившая со всем этим беспорядком. Меня отпустило, и шум в ушах сошел на нет. Три секунды мне понадобилось, чтобы прийти в себя.

Малефикара трясло в агонии, как тряпичную куклу, но чтобы убить мага крови, нужно было больше, чем одно заклинание.

— Скай! — я дал ей знак, понятный только нам двоим, и в высокой траве полыхнула магия.

Мой нож обуял прекрасный голубой свет, и в нос ударил знакомый запах магии. За ним, под победный клич Скай, точно одну за другой прошибая невидимые преграды, по окраине с грохотом прокатилась безудержная волна смертоносной магической материи, обрушившись прямо на мага всей своей мощью, точно огромная каменная глыба. Успев отойти в сторону в этот зрелищный момент, я брезгливо схватил потерявшего равновесие малефикара одной рукой за плечо и замахнулся. Кинжал вошел почти бесшумно и достаточно глубоко, чтобы подтвердить неизбежность кончины.

На окрестности легла паутина неестественной тишины. За несколькими мгновениями последовал столь привычный мне запах смерти, и охватившее кинжал голубоватое свечение растаяло, обнажая кровавую наружность, истинный холодный облик.

Я с некоторым удовлетворением осознал, что им все-таки удалось застать меня врасплох.

— Обязательно было портить наш последний романтический ужин? — насмешливо-возмутительный тон и какой-то глухой звук. Я обернулся и лицезрел Скай, брезгливо пинающую труп одного из неудавшихся разбойников. И в который раз убедился, что вместе с человеком, которого не пугала близость с опасным убийцей и вором, но мог разозлить безобидный хладный труп глупого безымянного неудачника, мне работается ничуть не хуже, чем одному.

Кто же, как не Скай Хоук, мог появиться так своевременно, ознаменовав свое появление столь необычным образом?..