В хижине пахло пылью, травами и гарью, и свет — неяркий, приглушенный, будто через тучи после дождя в осенний день — в нее пробивался сквозь негусто положенный хворост с крыши. Где-то снаружи кричали и смеялись дети, слышалось, как кто-то точит оружие, как оттирают пятна грязи и крови с одежды, как женщины переговариваются — быстро-быстро, чувственно, непонятно, уверенно — между собой, как басом раскатываются голоса мужчин.
 
Но в хижине было тихо, разве что женщина, закутавшаяся в дырявую темно-зеленую тряпку, шуршала по полу подолом своей длинной юбки, к которому уже давно, похоже, пристали мелкие травинки и пыль, и что-то помешивала в небольшом котелке, ударяясь о его стенку деревянным, с содранной корой прутом. И тихо, под нос себе пела.

Даже сейчас, чувствуя, как с каждым вздохом ребра будто сжимаются и впиваются ножами в кожу, Фергюс смог различить, что это колыбельная. Он попытался приподняться, хотя бы присесть, но получилось лишь застонать сквозь зубы и шумно выдохнуть, вновь уставившись в просветы крыши. Ему показалось, что время уже ближе к вечеру, а солнце так и не выглянуло за день ни разу.

Тихая песня прервалась.

— Очнулся, чужак? — негромко поинтересовалась женщина, подняв голову и обернувшись. — Ну как, чувствуешь себя живым?
У нее был глубокий низкий голос и загорелое лицо.
— А я еще жив? — отозвался Фергюс.
— Это зависит уже от тебя, чужак. Твоей силе духа можно позавидовать, — женщина улыбнулась. — Все из твоего отряда даже с более легкими ранами скончались два дня назад, так и не очнувшись. Кто-то держит тебя на этой земле слишком крепко. Сам уж решай, хорошо это или нет. А о твоих ранах позабочусь я, чужак.
— Я Фергюс Кусланд и…
Он снова попытался сесть, на этот раз удачно. Кружилась голова, и перед глазами все плыло.
— Тебя спасли хасинды, чужак, и твое имя и титул у нас не имеют значения, — она подошла, держа в руках деревянную плошку. — Пей медленно.
Женщина, несмотря на отталкивающие слова, говорила плавно и добро и мягко улыбалась. Чуть позже он узнал, что у нее были шершавые ловкие руки, когда она быстро сменила ему повязки, промочив тряпки в отваре из котелка.
— Я Куджин, чужак. Если что-то случится, зови меня. В племени ты теперь под моей опекой.


Фергюс вспоминал медленно — так же, как затягивались его раны и как горькие целебные отвары сменялись травяными чаями. Он был в глубине дебрей Коркари, Диких земель, а в его стране бесновался Мор. И он пришел сюда давно из Остагара; сначала их было много, два десятка человек, а выжил только он. И вернуться — по крайней мере пока — Фергюс не мог: он не знал ни лесов, ни дорог, ни того, есть ли ему до сих пор, куда возвращаться. Он не в состоянии был без боли поднять свой меч. Он был непозволительно слаб.
 
Но Фергюс знал, верил, что в Хайевере его ждет семья — жена, сын, отец и мать, сестра, так рвавшаяся за ним на войну. Ему их не хватало.

— А ты хорошо ладишь с детьми, чужак, — сказала как-то Куджин уже вечером, снова сменяя ему повязки и отпаивая обжигающим чаем. — Не учи только их плохому. Ты привык жить в городах, а они в лесах. Не забивай им голову, даже если очень хочется.
— Ваши обычаи и ваша жизнь кажутся мне дикими, — признался Фергюс. — Но дети везде дети. А я скучаю по сыну.
Лицо Куджин помрачнело — всего на мгновение, пока она отвернулась, чтобы зачерпнуть плошку чая и себе.
— Обычно матери тоскуют по своему чаду, но никак не отцы, — заметила женщина.
 
Они редко разговаривали. Честно говоря, иногда Фергюсу начинало казаться, что эта хасиндка хочет выходить его просто для того, чтобы потом использовать как приманку для дикого зверья на охоте. Да и Куджин будто бы специально старалась держаться подальше и всегда презрительно называла его чужаком, указывая, где его место на самом деле.
Уж точно не среди них.

«Не среди нас, чужак».

Чужак.

— Ты говоришь так, словно знаешь, — хмыкнул он. — Где же твой ребенок, а?
— Прошлая зима была слишком холодной, чужак, — отозвалась женщина. — Такое случается.
— Прости.
— Твое сочувствие ничего не стоит, чужак. Пей и, если хочешь, вслушивайся в наши сказания. Быть может, поумнеешь.

 
Со временем Фергюс привык и к танцам у костра, и к непонятным гортанным крикам шамана, и к странным обычаям. До такой степени, что когда пришло время уходить, он засомневался в том, что действительно ли Фергюса Кусланда зовут так и есть ли у него жена и сын, вздорная сестра и мудрые родители. Может, он простой солдат из Хайевера, радовавшийся паре медных монет в карманах, сговорчивой девушке в таверне и удаче в бою. Или вор, которому дали еще один шанс. Во всяком случае, не наследник огромного тейрнира.

Зато у него была Куджин. Не столько его, сколько просто была — потерявшая ребенка, закрывшаяся в себе и угрюмая. Ему казалось, что она даже в племени не чувствовала себя своей. После всего.

Когда Фергюс уходил, то собрал вокруг себя всю ребятню, даже нескольких малюток-девчонок, вымазанных в пыли и запачкавших одежду травой.
— Если будут сниться плохие сны, то приходите к Куджин, — учил он тихо, пока никто, кроме них, не слушал. — Она умеет петь волшебные колыбельные.
Он знал, что Куджин сильно скучает по своей дочери и слывет в племени чуть ли не ведьмой. Тем не менее ей хватило доброты, смелости и упорства выходить чужака. Или ей просто нечем было заняться. Иногда Фергюс склонялся и к последней версии.
— И не говорите, что это рассказал вам я.
Уходить, зная, что уже никогда не вернешься, было сложно, особенно когда хотелось остаться.

— Даже не думай возвращаться, чужак, — заявила на прощание Куджин, будто прочитав все мысли по его лицу. — Твое место рядом с сыном в твоем городе. Перестань дурить и, возможно, когда-нибудь ты поумнеешь.
У нее было красивое лицо и странная привычка молча, никого к себе не подпуская достаточно близко, скорбеть об утерянном или недостижимом.
— Будь уверена, — ответил Фергюс. — Спасибо. И тоже перестань дурить, Куджин.
— Только в этом мы с тобой похожи, чужак, — отозвалась она. — Только в этом. Пусть духи покажут тебе дорогу и помогут в пути.

 
И он ушел, чтобы всегда возвращаться к воспоминаниям о Диких землях и сказаниям о них: к сумасшедшей ведьме Флемет, к ритуалам шамана и праздникам полной луны, к охоте на пугливых оленей.

Потому что вместо дома его ждало пепелище Хайевера, вместо жены и сына — весть о том, что их прирезали, как скотину, вместо взбалмошной сестры — слухи о ее героической смерти и каменная гробница.
 
И поэтому он никогда не возвращался в Коркари, ведь в его воспоминаниях добрая Куджин всегда была живой.