Эльфийка



В подземелье стоял тяжелый, удушливый смрад плесени, крови, пота и гниющих ран, но Серый Страж неприязненно морщился далеко не от запаха. Он уже освободил нескольких заключенных, едва живых и измученных, и сейчас с отвращением к людям, ответственным за творящийся здесь бесчеловечный кошмар, в компании своих спутников шел по темным коридорам тюрьмы, готовый к новым зверствам Хоу.

Дойдя до очередных камер, он увидел за ржавой решеткой сгорбившуюся женскую фигуру с копной спутанных, покрытых кровавой коркой волос.

— Эй! Как ты? — мягко поинтересовался он у хрипло дышащей узницы, но та не шевельнулась. — Мы здесь, чтобы помочь, не бойся. Сейчас я открою клетку и освобожу тебя, хорошо?

— Поосторожней с ней, — подал голос заключенный из другой камеры, седой старик с длинной и серой от грязи бородой. — Девчонка не в себе.

— Что с ней произошло? — вмешался светловолосый эльф, компаньон Серого Стража.

— Тюрьма произошла. Пыточная. Выродки-стражники, — сплюнул тот, щеря гнилые зубы. — Чего так присматриваешься, понравилась, себе взять хочешь, ушастый?

— Мои дела еще не настолько плохи, — отшутился он, натянуто улыбаясь и с сожалением глядя на узницу.

— Убирайтесь отсюда, с нее вам никакой пользы. Она и так настрадалась, — злобно выплюнул старик, с неприязнью глядя на посетителей, среди которых была и пожилая женщина в мантии — явно магесса.

— Я — Серый Страж, — спокойно сказал тот, с достоинством отвечая на нападку заключенного. — Мы здесь, чтобы помочь вам.

— Да ну? — вскинул брови узник, тяжело поднимаясь с лежанки и подходя к решетке. — Тогда отоприте клетки и оставьте нас в покое. Я выведу Табрис отсюда, меня она не боится.

Услышав свое имя, девушка, как теперь мог видеть Страж — эльфийка, резко подняла голову и стала мотать ею в разные стороны, водя вокруг безумным взглядом. Лицо ее было покрыто белесыми от времени и совсем свежими, еще кровоточащими шрамами, глаз подбит, а нос явно был несколько раз сломан — на переносице выпирала неестественная горбинка, и сама узница дышала громко и с присвистом. Скрещенными, неестественно худыми руками она обнимала себя за шею, прижимая локти к груди и словно прикрываясь от чужих глаз.

— Тебя зовут Табрис, да? Не бойся, мы сейчас освободим тебя, — медленно проговорил Страж, доставая ключи от камеры, снятые с тела одного из тюремщиков.

— Освободишь? Освободишь?! — ни с того ни с сего взревела эльфийка, подскакивая на ноги, и начала метаться по клетке. — Все, все так говорят, они обещали, это последний раз, а потом еще и еще, и еще, и еще раз, и приходили, и приходили... Они тоже обещали, сколько же их было? Я перестала считать. А умела ли? Хотела ли? А чего хотели они? Чего хотели они?! — она то бормотала, то снова срывалась на крик, не обращая ни на кого внимания.

— Успокойся, девочка, успокойся, они тебя не тронут, — успокаивал ее старик, но голос его тонул в крике девушки.

— Что же с тобой сотворили, — сочувственно произнес Серый Страж, оглядывая узницу.

— Я! Я сама виновата, я! Я сказала, что была одна, что сама убила их всех, в одиночку! Но это была неправда, глупая, глупая девчонка. Смелая, настоящая героиня, прямо как в маминых сказках, глупая! А он промолчал, испугался, не вышел вместе со мной. А я ждала: сейчас встанет рядом, еще секундочка, еще одна! Но братик струсил, братик бросил, а сестрица в темнице стонет да воет, — она начала напевать, похихикивая. — Пирожки он жует и не знает хлопот, язычок за зубами держал и зубки не растерял, умненький-хитренький-мерзенький, — ее растянувшаяся в ухмылке губа треснула, и из ранки просочилась кровь. — Мама бы его отругала, мама бы мне отдала его пирожок, да-да. Но даже в сказках мамы умирают, а принцесс потрошат и набивают соломой и болью, железом и кровью, — эльфийка по-детски рифмовала слова, но вдруг надрывно закашлялась. Сплюнув красным, она отрешенно продолжила. — Не только железом, нет-нет, не только им. Железкой не каждый решится, ведь проще...

Девушка замолкла, уставилась на Серого Стража, будто только что его заметила, и метнулась к решетке, обхватив ее руками.

— Вернулись? Ко мне всегда возвращаются, да-да. Заходи, смотри, бери! Ты же обещаешь меня освободить!! Ну! — она задрала оборванную рубаху, демонстрируя ужаснувшимся спасителям свое изнуренное голодом и побоями тело. Перед тем, как отвести взгляд, Страж увидел ругательства, вырезанные на ее животе и руках, и ужаснулся, представив, что из себя в таком случае представляет спина несчастной. Истерично вглядываясь в лица людей по ту сторону решетки, чьи выражения были ей совсем непривычны и неожиданны, Табрис наконец прикрылась, опустила глаза и снова забилась в угол.

— Винн, ты можешь ей помочь? — шепотом обратился Страж к женщине преклонных лет, облаченной в красную мантию.

— Я могу вылечить тело, но далеко не все ее раны физические. Исцелить дух никакой магии не под силу.

— Страж... — позвал его эльф, очень серьезно глядя на узницу, и прошептал ему что-то. Командир с сомнением посмотрел на товарища, перевел взгляд на свернувшуюся калачиком эльфийку и слабо кивнул, передавая тому ключи от камеры.

Старик бросился к своей решетке и вцепился в нее костлявыми пальцами.

— Оставьте ее, не трожьте! Просто дайте нам спокойно уйти! — узник кричал, а по его изборожденным морщинами щекам ползли слезы. — Позвольте нам уйти...

Эльф медленно обернулся и внимательно посмотрел в глаза старика.

— Неужели ты думаешь, что такая, как она, хотела бы для себя... этого?

Заключенный опустил голову, покачал ею и с силой ударил кулаком о решетку. В подземелье воцарилось молчание, а единственным звуком, слышным в каземате, было рваное дыхание узницы. Светловолосый эльф вошел в камеру Табрис, которая сидела на полу, крепко зажмурившись и сжавшись в комок, и неслышно вынул из ножен кинжал.

Одно его движение — и в подземелье наступила тишина.

Эльф


Он лежал на земле, мучаясь от боли и в липком полубреду то проваливаясь в полную тишину, то вновь осознавая себя и слыша звуки вокруг. Горло его скребли когти внезапно наступившего обезвоживания, а вместо крови по венам будто бежало кипящее масло. Он мог видеть расплывающиеся перед глазами, едва раскрытыми из-за распухших век, лица тех, от кого зависела его жизнь. Его смерть.

Впрочем, он знал, что эти его мучить не будут. Он об этом не думал — просто знал. В обратном случае выходит, что все годы его были пропитаны красивой ложью, а та, чьим словам он беспрекословно доверял — обыкновенной лгуньей. И он бы очень не хотел, чтобы на смертном одре его добило это откровение, а не, например, удар в висок.

Табрис никогда не считал себя безрассудным смельчаком, был гибким и старался избегать приключений. Кинжалами и луком он, благодаря матери, владел превосходно, но никогда не применял свои умения, чтобы не нарваться на неприятности. Когда матери не стало, он все же не перестал тайком практиковаться, оберегая ее наследие и между риском быть замеченным с оружием и перспективой предать ее память без сомнения выбирая первое.

Табрис не искал проблем, но был остер на язык, в меру нахален и умен, что позволяло ему даже при редких встречах с людьми выходить из них совершенно невредимым, а иногда — даже с пополнившимся кошельком. Он, в отличие от большинства городских эльфов, не боялся людей, не презирал их и совершенно точно не ненавидел, справедливо осознавая, что среди представителей каждой расы хватает как выродков, так и героев.

Табрис не считал себя смельчаком и не искал проблем, но когда он очнулся у себя дома в эльфинаже, а разум его опалило воспоминание о том, что произошло на свадьбе, он не колебался ни секунды. Почти механическими движениями он откинул край напольного ковра, надавил на деревянную доску, которая поднялась, открывая небольшое отверстие, и вытянул оттуда два изящных кинжала, оставшихся ему от матери.

Сорис не позволил брату идти в поместье эрла в одиночку, и уже глубокой ночью они оба, в пропитанной кровью одежде, израненные и уставшие, вернулись в эльфинаж, ведя за собой досмерти перепуганных девушек. Табрис не был дураком и понимал, что, как только стража обнаружит резню в замке, первым делом они придут в эльфинаж, а не обнаружив виновника, устроят очередную травлю всем эльфам. Умирать на дыбе в подземелье Табрису не хотелось, но просто сбежать и бросить Сориса он тоже не мог, поэтому он предложил брату единственное честное решение — бросить монетку. Если судьба решит, что именно он, Табрис, должен взять на себя всю вину за гибель людей — что ж, так и быть.

Медный кругляшок взлетел и закрутился, и эти доли секунды казались Табрису самыми долгими в его жизни.

Решка.

Если бы он стоял на ногах, то, наверняка бы, рухнул на пол, но он уже предусмотрительно сидел на стуле. Губы Сориса, и без того бледные и трясущиеся, посинели, а монетка, приговорившая его к смерти, выскочила из дрожащих пальцев.

Табрис хотел что-то сказать брату, поддержать его, попрощаться, в конце концов, но не смог. Не смог заставить себя взглянуть в его глаза. Не нашел в себе сил выпросить у брата прощение за то, что остается жить.

Не дожидаясь утра, он в последний раз взглянул на сгорбленную, ставшую какой-то ненормально узкой спину брата, быстро покидал свои вещи в походный мешок и сбежал. Чтобы не видеть лица сородичей. Чтобы не так остро испытывать вину за то, что ему повезло выжить.

Повезло. Табрис вслух твердил себе это слово до последнего.

Сначала выбравшись из эльфинажа, а потом и из Денерима, Табрис побежал на юг, не оглядываясь, не пуская в себя сомнения и изо всех сил стараясь не думать... ни о чем. Он оказался свободен и был волен делать все, что захочет, теперь его не держала ни семья, ни страх перед будущим, он мог бы воспользоваться этим, чтобы начать с чистого листа новую жизнь, но Табрис, кажется, не понимал этого.

Закрывая глаза, он видел избитую, едва живую Шианни, тонкими руками с красными отметинами пытающуюся прикрыть себя остатками платья.

Переставая шепотом разговаривать с самим собой, он слышал крик Сориса, принявшего на себя его боль.

Табрис почти не спал, постоянно что-то бормотал и хотел лишь одного: поскорее добраться до лагеря долийцев. Найти его в огромном лесу подобно чуду, и эльф верил, что если он сумеет это сделать, то все было не зря. Он цеплялся за эту мысль, тянулся к ней, как росток к свету, и не позволял себе опустить руки.

Даже нарвавшись в лесу на гнездо огромных пауков, Табрис не сдался. Он не помнил, ни скольких тварей он убил, ни каким образом сумел отойти достаточно далеко от их логова, но знал одно: если в ближайший час он не найдет помощь, то паучий яд убьет его, уже едва держащегося на ногах.

Он брел по лесу в полубреду, шатался и не обращал внимания на образы знакомых то тут, то там, мелькающие между деревьев, понимая, что это галлюцинации. Раны, оставленные укусами пауков, распухли и зудели, тело то и дело скручивало судорогами, и наконец, не совладав с очередной волной боли, Табрис повалился на землю и потерял сознание.

В уши будто кто-то набил ваты, все звуки казались отдаленными и размазанными, но, придя в себя, он слышал голоса, которые ему точно не померещились. Голоса эти были чужими, певучими, но в то же время резкими и грубыми, а речь их была совсем непривычна его слуху. Он сразу понял, кому они принадлежали, хотел подняться и заговорить с ними, но не смог даже разлепить губы, покрытые налетом и пеной.

Табрис слышал, как они спорили, говоря о нем. Спасти или добить, принести чужака в лагерь или оставить его в лесу, помочь или пройти мимо.

Табрис бы усмехнулся и разочарованно покачал головой, если бы мог двигаться, но он был парализован, и дышать ему становилось все труднее. Услышав в голосе долийца непоколебимую решимость, он, собрав остатки сил, посмотрел в его разрисованное татуировкой лицо и сказал взглядом все, что думал о нем и о ему подобных.

Охотник безошибочно понял его, наклонился и, глядя прямо ему в глаза, проговорил, кривя красивые губы:

— Ты умрешь как сын леса и погребен будешь не по обычаям зверей, которым всю жизнь прислуживал, а как свободный долиец. Как наш брат. Это честь, которой недостоин ни один плоскоухий, но сегодня тебе повезло.

Повезло.

Занося кинжал над умирающим от паучьего яда Табрисом, долиец был готов поклясться, что в последний момент услышал его тихий, сиплый и вымученный смешок.