Тюки со шкурами источают сырой кислый запах, неуловимо схожий с тревожным терпким ароматом прелой листвы. Смешавшись в неведомой точной пропорции с горьковатым дымком от горящих смолистых поленьев, запах этот внезапно становится настолько знакомым, что Дарриан Табрис замирает, готовый услышать отдалённый перелай собак, привычный прерывистый скрип отворяемой двери и глухой кашель отца… Кажется, лишь стоит поднять взгляд — и увидишь сыплющий жёлтой листвой венадаль, поросшую мхом крышу покосившегося деревянного дома, умывающуюся на крыльце соседскую рыжую кошку… Они рядом, лишь подними взгляд… Но налетевший ветер развеивает их вместе с тревожащим душу памятным запахом. Наваждение спадает, и рука Табриса снова ведёт кинжал по точильному бруску. Дом далеко и там сейчас весна, но он вспоминает его именно таким, каким оставил той осенью, когда уходил с Дунканом. Узнать бы, как там сейчас отец. И Шианни…

Он украдкой бросает взгляд на сидящую невдалеке Лелиану. Одетая в бело-коричневую рубаху, тёмно-коричневые штаны и куртку — всё это они купили у долийцев, — в сгущающихся сумерках она как никогда ранее напоминает ему Шианни. Особенно когда сидит вот так, вполоборота к нему, и пряди рыжих волос спадают на её бледное лицо, на котором играют отблески огня.

…Утро Сатинальи они с Шианни встречают под венадалем — давняя их привычка, хотя ни она, ни он больше не верят в то, что загаданные в этот момент желания сбудутся. Табрис женится. Их с Сорисом невесты уже скоро прибудут. Он смотрит на курносый профиль двоюродной сестры, освещённый восходящим солнцем, и вдруг она поворачивает к нему печальное лицо и произносит просительно и вместе с тем твёрдо:

— Дарриан, их нельзя продавать.

Он ошеломлённо моргает, словно ему вдруг плеснули в лицо водой. Это не Шианни, это Лелиана сейчас заглядывает ему в глаза и упрашивает не продавать шкуры оборотней. Не стоило ему брать религиозную впечатлительную бардессу в логово Бешеного Клыка… Табрис опускает взгляд к кинжалу, который любовно правит весь этот вечер, и терпеливо произносит уже набивший оскомину довод:

— Почему нет? Они принадлежали оборотням и после их смерти не превратились обратно в человечью кожу. Эти шкуры ничем не отличаются от волчьих или медвежьих, к тому же они уже обработаны, а нам нужны деньги. Три золотых на дороге не валяются.

Она вновь бросается в атаку, приводя новый аргумент:

— Но почему тогда ты не снял шкуру с Даниэллы, если она такая же, как у волка?..

Она мечет слова, как и стрелы — без промаха, и они попадают в единственное уязвимое место в его обороне: и правда, Даниэллу он не тронул. Рука не поднялась. Тех, кто был в руинах, он тоже не свежевал, но уже по другой причине: не хватило времени и сил. Зато шкуры большинства остальных встреченных ими в лесу оборотней лежат сейчас здесь, за его спиной. Три тюка пахнущих лесом шкур. Три золотых, на которые в эльфинаже можно было б жить несколько месяцев. Легкомысленная бардесса, некогда обретавшаяся в богатом и развратном Орлее, и знать не знает, что такое эльфинажная нищета. Жалостливая дурочка, из неведомого каприза ставшая служительницей Церкви и примкнувшая к его отряду. Обычно покладистая и спокойная, сегодня она на диво упряма и несговорчива и впервые с момента их знакомства выступает против его решения. Но почему-то даже отсутствующий сейчас Алистер поддержал её, когда она сегодня днём впервые завела этот разговор о шкурах.

Приняв его молчание за колебания, Лелиана возобновляет попытки переубедить его:

— Дарриан, во имя Создателя, так нельзя! Это… это почти так же мерзко, как если бы мы сварили похлёбку из их мяса! Я знаю, ты не любишь людей… но признайся хотя бы сам себе: если бы эти оборотни в прошлом были эльфами, снял бы ты с них шкуры для продажи?
— Лелиана, вспомни, скольких эльфов, людей и гномов мы убили и потом обобрали — это же тебе не мешает спать по ночам? Считай эти шкуры чем-то вроде денег, вынутых из кошелька убитого тобой головореза, который обязательно убил бы тебя, не окажись ты сильней. Они напали на нас — мы защищались. Ну а раз уж мы их всё равно убили, то глупо упускать возможность стать немного богаче засчёт продажи их шкур.

Табрис гордится своим красноречием, развитым пререканиями с упрямой кузиной и отточенным в спорах с Алистером и другими шемами. Но сейчас его умение пропадает втуне — Лелиана упрямо продолжает гнуть своё:

— Но ведь освежевать — не то же самое, что вынуть деньги из кошелька. Ведь эти шкуры были когда-то человеческой кожей! Это… это надругательство! За свои преступления они заслужили смерти, но не такого.

Терпение оставляет его. Кинжал отложен в сторону — не хватало ещё, чтобы рука в гневе дрогнула, и на совершенной глади клинка появился уродливый задир. Табрис подаётся вперёд и шипит, еле сдерживая клокочущую в душе ярость:

— Надругательство?! А ты знаешь, что будь у меня достаточно времени, я освежевал бы Вогана, чтобы положить его окровавленную кожу у порога Шианни?! А так я его лишь убил, отрезал его хрен и бросил собакам! И мне до сих пор не даёт покоя мысль, что он слишком мало мучился перед смертью!.. Ты ничего не знаешь о жизни, но зато любишь ныть о милосердии! Побудь сначала в моей шкуре или шкуре моей сестры, чтобы потом судить о том, кто чего заслуживает!
— Я… была уже… Меня тоже… В тюрьме, когда добивались признаний…

Лелиана опускает голову, рыжие пряди волос скрывают лицо, и Дарриан на какое-то мгновение вновь видит перед собой Шианни. Шианни, которую он не сумел уберечь от позора и боли… И вновь Лелиану, которую просто некому было уберечь.

Гнев его угасает, словно залитый водой костёр.

Он забыл, а ведь она рассказывала о том, что когда-то попала в тюрьму, и он тогда ещё подумал, что, возможно, тюремщики её насиловали…

Неловкая пауза затягивается. Напряжённое молчание давит на него, будто предгрозовой воздух, мешая вздохнуть полной грудью. Но любые слова кажутся сейчас фальшивыми и застревают в горле: он опасается, что, произнесённые вслух, они, подобно заклинанию, вызовут грозу. Дождь женских слёз и гром рыданий пугают его; выросший с отцом, он не знает, что делать с плачущими женщинами. В подобной ситуации он всегда чувствует себя беспомощным и оттого обычно злится.

И он спасается бегством, укрываясь в своей палатке и торопливо бросая суховатое: «Делай с ними, что хочешь. И… прости» замершей у костра Лелиане.

…В конце концов, три золотых — небольшая плата за покой в душе и мир в отряде.

Потягивая утаённое от остальных вино и мрачно размышляя, что к концу похода он рискует спиться, Табрис вслушивается в тишину за пологом палатки.

Не плачет. Или плачет, но неслышно.

…Когда он нашёл Шианни, она не плакала. Она была, словно оглушённая, двигалась, когда он ей приказывал, молчала и не смотрела ему в глаза.

Табрис трясёт головой, будто память — это зацепившийся за волосы сухой лист, который можно легко сбросить и забыть о нём. Но воспоминания не сбросить. И не утопить в вине.

А Лелиана быстро берёт себя в руки — Табрис слышит её спокойный негромкий голос, обращённый к Алистеру. Тому не повезло вернуться именно сейчас, и вот, нагруженный злосчастными тюками со шкурами, он уже идёт в лес вместе с Лелианой. Что она задумала? Дарриан на её месте просто оставил бы шкуры здесь, чтобы они сгнили. «Рождённое лесом вернётся в лес». Или, как говорят служители Церкви, «прах ко праху». Но у этой церковницы иное что-то на уме.

Терзаемый любопытством Табрис идёт за ними. Они не стали уходить далеко, и оранжевый отсвет разведённого ими костра хорошо заметен в сумерках. Дарриан из-за дерева наблюдает за тем, как Алистер взрезает верёвки на тюках и раскладывает шкуры оборотней на траве. Похоже, они собираются их сжечь… Точнее, уже сжигают — пушистый серый хвост торчит из кучи лениво разгорающегося хвороста. Огонь давится мокрым валежником и плохо выделанной шкурой, чадит и натужно шипит, облизывая непривычный корм. Клубы белого дыма почти скрывают Лелиану, стоящую на другом конце поляны; её тонкая фигурка в тёмно-коричневой одежде теряется на фоне толстых сосновых стволов, но Табрис цепляется взглядом за её ярко-рыжие волосы и уже не отводит глаз. Она стоит, прижав к груди правую руку; он знает, что церковница сейчас сжимает в ладони золотой символ Андрасте, который он ей недавно подарил, она всегда делает так, когда молится. И сейчас она… молится?.. Молится за оборотней?.. Ненормальная.

Так и не выйдя к костру, Табрис возвращается в свою палатку, к вину и воспоминаниям. Может, Лелиана права, и он не тронул труп Даниэллы лишь потому, что до превращения она была эльфийкой, и он успел с ней поговорить перед тем, как она умерла. А большинство людей для него ничем не лучше опасных и диких зверей, ничего хорошего от них он не ждёт… Но почему-то приятно думать, что если он умрёт, то уж по крайней мере одного человека его смерть не оставит равнодушным.