Карвер ― язвительный, вечно раздраженный младший брат Хоук, недовольный своей жизнью, взбалмошный и диковатый. Он совсем не похож на свою сестру с ее невозмутимостью и любовью к жизни. Карвер ― недотепа, простой человек, всю жизнь находившийся в тени тех, кто лучше и сильнее, втайне от всех и от себя ― неуверенный, временами бывающий просто неприятным.
У Карвера темные волосы и синие глаза, высокие скулы; у него красивое лицо и совершенно некрасивая улыбка, которая чаще всего кажется злой и желчной, вымученной. Кажется, что у такого человека не должно быть улыбки: она теряется на лице, в котором нет ничего, кроме горечи и потаенной злости.
Карвер мало с кем сдружился, обучаясь на храмовника. Его и раньше-то сложно было назвать дружелюбным ― наверное, он просто не умел показывать свои чувства. Все в себе. В детстве и сейчас.
Иногда он скучает ― действительно скучает ― по Хоук и ее друзьям, ему не хватает их шумного присутствия за спиной и язвительных шуточек. Часто Карвер отпрашивается и уходит из Казематов прочь, в город ― встретиться с теми, по кому скучает, особенно с сестрой, которой никогда не говорил, как любит ее, но у дома Хоук никогда не останавливается и уходит прочь, словно какая-то сила отталкивает его от дверей.
Хотя бы просто потому, что этот дом чужой.

Мерриль ― эльфийка с глазами лесного зверька, несуразно маленькая, хрупкая и наивная, вызывающая у окружающих желание защищать от всего и вся. В ее доме пыль и книги, мутное зеркало в старинной поцарапанной оправе, россыпь блестящих камней с Рваного берега и кучи эльфийских безделушек ― бус, колец, амулетов. Мерриль ― глуповатая и самоуверенная, еще молодая и почти не знающая жизни, ее никто не воспринимает всерьез. Многие не заходят вовсе.
Мерриль иногда скучает по общению; конечно, почти каждый день к ней в лачугу захаживает Варрик и раз в неделю заявляется Хоук, вваливается без стука и тормошит. Изабелла нерегулярно приходит, чтобы научить эльфийку играть в кости.
Больше Мерриль не нужна никому. Да и ей, в общем-то, больше никто и не нужен. Она и в своем лагере привыкла к отчужденности окружающих, отчего не привыкнуть и в Киркволле?

— Маргаритка, я принес тебе хлеб и рыбу, — Варрик неуверенно замер в дверном проеме, глядя на сгорбленную фигурку эльфийки на полу. — Будешь есть?
Мерриль оборачивается, слегка улыбается тонкими, обкусанными губами.
— Спасибо, Варрик. Я потом поем.
Гном что-то бурчит себе под нос и уходит, хлопнув дверью.
Иногда даже у него не хватает терпения смотреть, как Мерриль теряет связь со всем, что зовется жизнью.

Карвер не знает, как его заносит в эльфинаж: ноги сами приводят сюда. Здесь пахнет грязной водой, дешевой одеждой и помоями.
Дверь Мерриль ― раскрашенная дверь с пучками душистых трав над входом, на стене ― маленькая горящая лучинка.
Молодой Хоук не знает, зачем он пришел сюда, к дому долийской отступницы, которая не гнушается магией крови. Но не стоять же под дверью всю ночь, в самом деле.
Поэтому Карвер толкает деревянную дверь и входит ― куда увереннее, чем входит в дом собственной сестры.
Мерриль выглядывает из комнаты, поправляя на плечах накидку, смотрит на закованного в латы Карвера с удивлением и опасением.
— Ночь ― не самое лучшее время для посиделки в гостях, — недовольно замечает она.
Карвер молчит, сузив глаза, оставляет щит и меч в углу и садится у огня, потирая костяшки пальцев. Мерриль маячит за спиной тихой тенью.
— Я не знаю, зачем я пришел, — тихо говорит Карвер, не отрывая взгляда от очага. — Просто было некуда идти.
— Насколько я знаю, у Хоук целый особняк.
— Но там для меня нет места.
— Думаешь, здесь есть?
— Знаешь, было бы очень мило с твоей стороны хотя бы изобразить радушие.
Мерриль хихикает в ладонь, садится рядом.
— А я думала, ты явился арестовать меня. Ну, знаешь, обычно именно этим занимаются храмовники, да?
Карвер слабо улыбается, переводит на эльфийку взгляд, в который раз ужасается тому, какая она худая и бледная, с до крови обкусанными губами и длинными, похожими на паучьи лапки пальцами. Ей-богу, единственное, что на ней живое и яркое ― это глаза, светло-зеленые, как у перепуганной кошки.
Жалкое зрелище.
— Я бы с радостью арестовал тебя за магию крови, но мне Хоук голову отвертит.
— Думаешь, ей есть до меня дело?
— Есть. Иначе тебя бы уже давно забрали храмовники.

Мерриль долгое время молчит, зажав бледные ладошки между коленками, покачивается из стороны в сторону, гудит про себя какую-то напевную мелодию.
В воздухе кружится пыль, медленно, словно танцуя, каждая пылинка ― красивая и непохожая на остальные.
— Что за зеркало ты тут прячешь, Мерриль? Ты не похожа на озабоченную внешностью женщину.
— Дурачок ты, Карвер. Это зеркало ― наследие долийцев.
— Видимо, шибко важная вещь.
— Тебе не понять, насколько.
— Пожалуйста, не говори, как моя сестра. Ужасно раздражает, знаешь ли.
Мерриль поджимает губы, перебирает пальцами деревянные бусы на своей шее ― от них пахнет можжевельником, теплым и острым.

В доме Мерриль тихо, пахнет пылью и душистыми травами, немного прокисшим вином, которое давно принес Варрик, а эльфийка забыла. В этой лачуге, полной книг и долийских артефактов, с ржавым чайником над очагом и дымящимся горячим хлебом, немного подгорелым с одной стороны, уютно и тепло. Не чета холодным храмовничьим кельям с каменными стенами.
Мерриль сидит молча, не спрашивает ни о чем: может быть, ей не интересно, может быть, она просто не считает нужным спрашивать ― если Карвер захочет, он обо всем расскажет сам. О своей храмовничьей жизни, о том, как тоскует иногда по сестре и матери, но гордость не позволяет в этом признаться и никогда не позволит.
Мерриль никогда и никто не воспринимает всерьез, но она умна не по годам, и ей не нужно задавать вопросов, чтобы услышать ответы. Карвер не говорит ничего, но слов и не нужно ― все уже высказано в многозначительной тишине, человеку (эльфу, по правде сказать), к которому, наверное, Карвер никогда бы не пришел: он бы направился к Варрику и Изабелле в «Висельник», напился бы там, пытаясь утопить свою ненависть ко всему окружающему на дне кружки с элем.
Но он сидит здесь, у Мерриль, которая когда-то была Первой в своем клане и по чуткости давно оставила позади всех остальных. Быть может, потому что как никто чувствует, когда слова не нужны.

Эльфийка неуверенно садится ближе, берет Карвера за руку, сжимает ее холодными пальцами. Косточки на руках долийки тонкие, хрупкие, отрешенно думает Карвер, и кажется, стоит лишь сильнее сжать их ― и сломаешь, как сухой тростник. Глаза Мерриль в полумраке влажно блестят, глядя на храмовника сквозь черные ресницы.
Очаг гаснет и рассыпается красными угольями, но Карвер не думает уходить. Не хочется ему возвращаться за каменные стены Каземат, где каждый день может обагриться кровью.

За стенами шумит и живет Киркволл ― отходит ночь, встречая утро. Мерриль сидит, положив голову Карверу на колени, сжимает бледными пальцами его колено, а он неловко перебирает пальцами короткие спутанные волосы долийки, чувствуя себя ужасно неловко. С Мерриль слишком легко и свободно, рядом с Мерриль Карвер не чувствует себя неудачником, младшим братом, который всегда в тени, всегда за спиной.
А Мерриль чувствует себя старше, чувствует себя кому-то нужной, когда неловкие пальцы младшего Хоука гладят ей волосы, чуть подрагивают на затылке и шее, скользят по скулам и губам.
Карвер целует Мерриль медленно, опасливо, и долийка плавится под его поцелуями, как воск. Его руки ― широкие, сильные ― скользят по спине и животу, губы оставляют на шее и плечах влажные следы, смыкаются вокруг трогательно маленького темного соска.
Кровать ― жесткая, узкая, но и она незаслуженно обижена: Карвер и Мерриль так и не доходят на нее, рухнув на пол. Вышитая мантия храмовника летит в сторону, узкие пальцы эльфийки гладят бугорки мускулов на мужской спине, наслаждаясь их силой.
Карвер скользит ладонями по маленькой груди эльфийки, касается выпирающих ребер, обтянутых белой кожей, снова целует шею и бешено бьющуюся синюю жилку на ней. Кожа Мерриль пахнет дымом и травами ― запах пьянит лучше любого вина, и забылись обеты, и забылось то, что он ― храмовник, а она ― магесса.
Взгляд зеленых глаз из-под полуопущенных ресниц ― страстный, зовущий, полный дикого желания, и от этого взгляда Карвера пробирает дрожь, и ничто уже не имеет значения.
Стоны и шепот в самое ухо, бисеринки пота, выступившие на бледном лбу, изогнувшаяся спина, следы ногтей на широких плечах…

Рассвет робко заглядывает в лачугу, золотит пыль и книги, играет на обнаженных телах и спутанных волосах.
Мерриль провожает Карвера до двери, стягивая на плечах колючее покрывало. На прощание Карвер гладит ее по щекам, нежно касается припухших губ, заглядывает в глаза, напоминающие зеленый виноград.
Иногда счастье близко ― стоит лишь оглянуться, и оно рядом, стоит за твоей спиной, невзрачное и обычное. Нужно лишь принять его, почувствовать и полюбить.
И теперь, возвращаясь в Казематы, переполненный любовью Карвер понимает: он больше никогда не будет один.