Мы раньше вставали с восходом солнца
И жили тысячу лет,
А потом кто-то взял и выкрал огонь —
Мерцающий свет.
Тогда одни из нас стали молиться,
Другие — точить клыки.
Но все мы пили из голубой реки…
 Зоя Ященко.

Быть другим оказалось неожиданно сложно.
Даже более чем.
Он не помнит точно, в какой момент начал осознавать, что между ним и «братьями» есть значительная разница. Даже, скорее, пропасть.
Порождения тьмы не рассуждают. Не думают. Не чувствуют — не осознают свои чувства. Мир для порождений тьмы ограничен друг другом, сливается в единое мышление-музыку, которую невозможно искусственно создать и которой невозможно не подчиниться.
Точнее, он думал, что невозможно.
 
Он не помнит начала. Сперва была песня — так же, как и для всех остальных; она вливалась в вены, в разум, заполняла все его существо, накрывала липкой паутиной.
Песня — это плеть, ее нельзя ослушаться.
Песня — это сигнал, зов пищи, предостережение о враге, отголосок боли раненых «братьев», слепая ярость «матерей». «Матери» всегда излучают лишь ярость. Видимо, просто не умеют иначе.
Откуда-то он знает, что это неправильно.
Неправильно.
Это приходит потом — неправильное любопытство, потому что порождения тьмы не задают вопросов «а что, если». Неправильное торжество — когда удается на несколько мгновений отрешиться от всеобщей тягучей музыки, позволяя себе прочувствовать тишину. Неправильная мечта — узнать, что же там, за толщей земли, за бесконечной темнотой. Почему-то ему казалось, что сверху нет песни.
Но что-то же есть. Что-то другое?
Он хотел знать.
«Братья» не понимали.
Проходя через него, песня меняла оттенок, становилось густой, вязкой, едкой, злобно-раздражительной. Порождения тьмы едины в целом.
Он выпал из этого целого.
 
Еще он помнит, что такое боль.
Еще до осознания себя, еще до неуемной жажды знаний — он понимал, что слышит общую музыку не так, как все. Для него она всегда звучала тише, от нее можно было укрыться, про нее можно было забыть, увлекшись бездумным лицезрением всполохов огня на багровой реке лавы там, где всегда тьма.
Песня не прощает подобного пренебрежения.
Вскоре он почти перестал слышать. Перестал различать сигналы, даже такие простые, как опасность, зов к пище, перебежки на другое место при смене стоянки.
«Братья» огрызались и нервничали. Порождения тьмы не выхаживают изгоев. Таким нет места в общей стае. Если кто-то не в состоянии сам о себе позаботиться — он умирает. Таков негласный закон, с которым никто никогда не пытался спорить.
Не было нужды.
Он тоже уже был на грани.
Был голод — песня оставила его, больше не звала, когда кто-либо из «братьев» находил куски живого мяса. Были враги — подземные охотники, ядовитые твари: они так легко вычисляют тех, кто ослаб, кто едва может успеть за сородичами. Несколько раз он засыпал, а проснувшись от того же неизменного голода, не находил никого рядом.
Родившийся другим, он должен был сгинуть во тьме, из которой вышли все они.
Но он отчаянно не хотел умирать.

Может быть, ему просто повезло.
Может быть, это и есть то, что верхние именуют судьбой.
В то время он еще этого не знал.
Это произошло на одной из стоянок, нелепый случай, спасший ему жизнь. «Братьям» только что пришлось спускаться глубже, спасаясь от обжигающей серебряной стали, которую несли с собой отряды верхних. «Братьев» было мало, слишком мало, чтобы удержать даже такой удобный перевал. Надо было спасаться.
Песня передала, что кому-то придется остаться, чтобы задержать верхних.
И с этим не спорили.
С песней никогда не спорили. Это было… данностью. Так должно было быть. Это было заложено во всех них еще до рождения. Великий изначальный инстинкт подчинения.
Он — уставший, истощенный — не разобрал приказа.
И только отпрянул дальше, когда старший, вожак, с яростным рыком рванувшись к нему, распорол клинком кожу на исхудавших запястьях. Стоило бы поднять меч — встретить выпад, но понимание неизбежной гибели пришло чересчур ясно и отчетливо. Он никогда не умел драться на стали так, как его сородичи.
Он был намного слабее генлока-вожака.
Он просто не…
 
Но что-то случилось, и песня взвыла, застонала — недоуменно, озлобленно, когда уже его собственная ярость вдруг плеснулась в сердце, рванулась по струнам вен прямо в руки, в полыхнувшие багровым ладони. И генлока, который одним ударом щита мог перемолоть его кости в щебень, швырнуло к скалистой стене, как беспомощную личинку.
Он распрямился, еще не понимающий, что произошло, а вокруг взвивалась тьма и магия скверны, и песня вновь звучала — отдаленно, но уже понимающе-уважительно.
Словно он разом окупил все то, зачем был рожден.
 
Он знал, что это только начало.
Больше не было призрака смерти, следующего рядом, — песня приказывала «братьям» защищать его и беречь от врагов, добывать еду — потому что такая сила дается очень редко. И даже вожаки почтительно склоняли головы и только чуть порыкивали, когда он бесстрастно проходил мимо.
Эмиссар. Владеющей магией. Самый ценный из «братьев».
Песню не заботят высшие материи, она без сомнений равняет на весах жизни порождений тьмы. Ему просто повезло.
Песня звучала для него снова, но словно отдельно. Магия-сила вернула нити, но будто бы со стороны: он слышал «братьев», но не чувствовал потребности подчиняться. Он слушал сигналы, но поступал так, как считал нужным.
Он был изгоем. Другим. Чужим.
И жажда знать становилась все сильнее.


_______________

Per Аspera ad Аstra — с лат. «Через тернии к звёздам».
Cogito, ergo sum — с лат. «Я мыслю, следовательно, я существую».